Голос. Сборник рассказов

Румяная и вывалянная в снегу, пышущая жаром со счастливым зимним задором на щеках. Скинула сапоги прямо на пол, к ним и шуба свалилась с крючка, продолжая развесёлую свалку. Тут же начала рассказывать мужу, как всё было замечательно, и что уже назначили день нового выступления, и теперь счастье, счастье, кругом одно лишь дивное счастье! Однако Анатолий Иванович молча оделся и пошёл курить на улицу, сдерживая в себе беспричинный гнев и вдруг выплывшее наружу негодование. Он толкнул Машу, и она упала на диван, и замолчала, ещё не понимая, что происходит.

С этого дня и началась другая жизнь у бывшего старшины. Он всё больше молчал и глядел исподлобья, словно был взят в полон, ненавистным врагом. Начал выпивать перед обедом две рюмки водки вместо одной, частенько к вечеру приканчивал и всю бутылку. Развёл на подоконнике огород из огурцов в разрезанных наполовину картонных стаканчиках от кефира. Перестал убираться в квартире, всем своим видом показывая, что это не его забота. А при попытке жены полить его проклюнувшиеся ростки огурцов, процедил ей сквозь зубы: «Я же не лезу в твоё пение, и ты не лезь в мой огород!»

У Маши один за другим происходили концерты, которые Анатолий уже просто игнорировал. Предпочитал их не замечать ни снаружи, ни внутри себя. А они, как океанские многопалубные корабли, набирали всё больше и больше пассажиров, готовых унестись в необычный круиз из редких звуков с остановками на разных континентах с разными языками. Перед кассой местного Дома культуры в день её концерта люди выпрашивали друг у друга лишние билетики, настолько всё было серьёзно, в смысле проданных мест. И администрации заведения таки пришлось выставлять в проходы дополнительные стулья, быстро собранные по всему зданию.

Она выступала и возвращалась домой исполненная счастья и с редким мудрым покоем в зрачках чуть зеленоватых глаз. А поскольку она была женщина уравновешенная и неприхотливая в быту, как всякая среднерусская красавица, то редко поддавалась на мужнины провокации, с назло разбросанным мусором и проквашенной едой на плите. В основном всё сводилось к шутке. И тогда Анатолий обмякал. Ему начинало казаться, что нет ничего страшного в том, чем занята его супруга. Он застывал в кровати у неё под боком немного пьяненький, проваливаясь в тёмный свой бескомпромиссный сон, и открывал глаза неожиданно, тревожно, когда Маша собиралась утром на работу или на репетицию.

«Когда вернёшься?» – С нескрываемым ехидством вопрошал он, делая вид, что всё-таки ему всё равно. Водил глазами по жёлтому в протечных разводах потолку, напоминавшем карту луны; по грязным обоям, начавших своё разногласие со стенами ещё при бывших хозяевах квартиры; по облезлому, чуть хромому серванту, иногда по ночам переступавшем с одной усталой ноги на другую, короткую, со скрипом и позвякиванием соскучившихся по дружескому застолью предметов, доставшемуся от умершей бабки вместе с пожизненным содержимым; по шифоньеру, у которого одна половина лица была оклеена модными вырезками из глянцевых журналов, скрывая полированную отслоившуюся небритость, а вторая держалась на язычке от старого галстука и уже какой год желала что-то сказать приоткрывшимся снизу ртом.

Маша иной раз ничего уже не отвечала на такие капризные вопросы мужа, и лишь тихо целовала его в обиженную не совсем хорошо выбритую щёку: «Ребёнка из школы встреть!»

Но настало время, когда уже сводить всё к шутке не получалось.

Как-то раз вернулся Анатолий Иванович чуть под шафе из гаражного кооператива, где периодически чинил свои Жигули, у знакомых в тёплом помещении. И когда вошёл в квартиру, то был несколько озадачен.

На кухне послышалась возня. Анатолий Иванович насторожился. «Странно! – Мелькнула мысль, – Маша ещё должна быть на работе, сын в школе! Таки воры?». Он громко протопал на кухню и, открыв дверь с мутным стеклом обомлел.