Голос в защиту от «Голоса в защиту русского языка»

Затем в статье «Москвитянина» следует длинный ряд фигур единоначатия, начинающихся фразою: «Не верим рецензенту «Отечественных записок»«. Действительно, рецензент «Москвитянина» так же ни в чем не верит рецензенту «Отечественных записок», как рецензент «Отечественных записок» ни в чем не верит рецензенту «Москвитянина». Дело очень простое и естественное: зачем же делать из него что-то важное? Вот и оказалось, кто считает себя непогрешительным, кто неумолим, как fatum древних, кто изрекает свои приговоры без разыскания и без доказательств или с весьма бездоказательными доказательствами, на основании своего собственного произвола: рецензент ли «Отечественных записок» или рецензент «Москвитянина»? Слово: «не верим» не есть еще приговор; вы не верите другим: другие в том же не поверят вам. «Москвитянин» уверяет, что «нашлось возможным передать на нашем языке философию, даже (?) Шеллинга и Окена». А кто же говорил, что они непереводимы по-русски? Мы говорили только, что их невозможно перевести, не испещрив русского перевода множеством иностранных слов, и повторяем это теперь. Если некоторые пуристы слова: индивидуум и факт заменяют словами неделимый и быть, так это только смешно, а ничуть не доказательно. Что французский язык был разработан и развит два века назад, – это факт, несмотря на все цитаты «Москвитянина». Тут невозможны никакие параллели с русским языком. Не говоря уже о превосходстве гения, сравните по чистоте языка – Расина (и даже Корнеля) с Озеровым, – и вы увидите, что тут неуместны все сравнения; а между тем это писатели XVII века, Озеров же – писатель XIX века. Тут нечего восклицать: «Этому ли богатству нам завидовать?» Именно этому! Что Вольтер жаловался на бедность французского языка, – это не доказывает богатства русского; это доказывает только, что Вольтер не принадлежал к числу тех посредственностей, которые способны остановиться на чем-нибудь и удовлетвориться чем-нибудь. Сверх того, никакой язык ни в какую эпоху не может быть до того удовлетворительным, чтоб от него нечего было больше желать и ожидать. Что же касается до Фонвизина, с его неестественными, безличными и скучными резонерами, вроде Стародумов, Софий, Милонов (а не Милоновых) и Правдиных, до Грибоедова и Гоголя, – мы отказываемся от всякого спора с рецензентом «Москвитянина»: все доказывает, что судить о поэзии вовсе не его дело… Если он в чем силен, так это в юриспрюденции… – О языке Карамзина и теперь подтверждаем наше мнение, считая его столько верным, сколько «Москвитянин» считает его ошибочным…

Наконец, рецензент «Москвитянина» наполняет свою статью с лишком тремя печатными листами выписок из «Слов и речей» преосвященнейшего Филарета, митрополита московского. Очень любопытен этот оборот. Рецензент «Отечественных записок» сказал, что годовой бюджет нашей литературы так беден, что публике нашей почти нечего читать. Рецензент «Москвитянина» объявляет это мнение тем разительнее неосновательным, что в тех же «Отечественных записках», месяца за четыре назад, извещалось о выходе из печати «Слов и речей» преосвященнейшего Филарета, митрополита московского. Где ж тут разительная неосновательность? Мы говорили о светской литературе, о романах, повестях, стихотворениях, драмах и т. п.; но ни слова не говорили ни о богатстве, ни о бедности теологической литературы…

В одном мы совершенно согласны с рецензентом «Москвитянина»: именно – в его мнении о высоком достоинстве «Слов и речей» преосвященнейшего Филарета, как со стороны глубокости их содержания, так и со стороны красноречивого изложения. И рецензент «Москвитянина», наполнив большую часть своей статьи выписками из этих «Слов и речей», имеет полное право сказать, что в его статье есть много мест, исполненных высокого красноречия, хотя и принадлежащих не его, а чужому перу.

Царство веры не от мира сего. Церковь, для ее действования, не нуждается в обыкновенных средствах. Для ее вечных, непреходящих и неизменных истин всякий человеческий язык был, есть и будет достаточен и богат. Проповедь требует больше любви и убеждения от проповедника, нежели богатого развития от языка, на котором говорит проповедник. Первые апостолы были рыбари, которые, в простоте сердечного убеждения, прозрев духовно, увидели больше мудрых Мира и сделались ловцами человеков… Короче: мы думаем, что история духовного красноречия должна быть изучаема и излагаема отдельно от истории светской литературы. Это дело людей, посвятивших себя изучению богословия. Говоря о духовных витиях, нельзя же ограничиться одною внешнею стороною их «слов» и «речей», то есть одним красноречием, но невольно коснешься и содержания, с которым оно связано и от которого оно получает свою силу. А это значит войти в сферу теологии… О предметах теологических должны рассуждать теологические, а не литературные журналы, наполняемые стишками, сказками, всякою мирскою суетою, а иногда – что греха таить! – и спорами, которые порождаются не совсем християнскими чувствами…