Голос вечности

Пока я спокойна. Только слишком часто вспоминаю Землю. Мужчины в этом отношении крепче. Их сильнее захватывает работа. Павел Николаевич вообще ни о чем, кроме своих электромагнитных или мезонных полей, и говорить не может.

А я по-бабьи, со слезой, переживаю прошлое. Тем более что Ганимед напоминает мне льды Антарктики — тяжелейшую пору моей жизни.

2

Жизнь… Так что же такое сама жизнь? Только путь от рождения до смерти? И то, что ты смог сделать, — вехи на этом пути?

Мягкие ручки сына. Его первое: «мама»… Удивительный комочек собственного тепла…

Но было еще… Желтая синева на лице Володи. И последняя улыбка. Улыбка только для меня, как будто ты сказал: «Все пройдет, мама. Крепись! Будущее все-таки за нами». Ты не мог уже думать «за мной», потому что знал: тебя скоро не будет. Так уходят все, кто жил не для себя.

А любовь? А горечь одиноких бессонных ночей, когда в воздухе запах омытого цветенья? А черно-серое штормовое море за кормой и хлесткий дождь вперемешку со снегом?

И сейчас, так далеко от Земли, вспоминая прошлое, я втягиваю в себя дыханье киевских каштанов и кожу мне обжигают капли штормового дождя.

Я встретила своего будущего мужа на Олимпиаде в Риме. Наверно, любовь дала мне силы, и я выступала очень успешно.

Я никогда не думаю о муже. Но холодный и блестящий Ганимед напоминает льды Антарктики. Там мы расстались навсегда.

Мы мало знали друг друга. Я училась. Он на долгие месяцы уходит в плаванье. А встречи всегда радостны.

Я окончила институт и начала работать врачом на дизель-электроходе, где он был помощником капитана.

Помню, у бортов пенилась светло-зеленая волна, отталкивая редкие льды. Сплошной ветер дул с близкой Антарктики. На льдинах пятнами темнели морские звери. В сером ненастном небе с криком носились стаи птиц. Ненастье! Ненастье в природе!

Иногда несколько движений, случайное слово — и человек кажется другим.

Меня поразил брезгливо-безразличный голос мужа, когда он разговаривал с подчиненными.

А потом случилось несчастье…

В ураган, во время аварийной работы, которой непосредственно руководил муж, матросу придавило ногу. Паренек в плаванье впервые, во всем виновата его нерасторопность.

Когда я прибежала к месту происшествия, муж стоял в стороне. Ледяным тоном спросил:

— Перелом?

— Да, — ответила я.

Перелом был открытый, и не один. Нога изуродована, наверно, навсегда.

— Черт знает что!

Восклицание обожгло меня, я подняла голову от раны. На губах мужа обычное пренебрежение, ни тени сострадания к чужой боли. Только блестит его бледное выбритое лицо в сгустившейся серой мгле.

Начинался хлесткий дождь.

Муж с досадой отвернулся и пошел вдоль борта, затянутый в плащ-дождевик, скользкий от воды.

Вечером случайно услышала разговор…

— Мне некогда, — сказал муж.

— Он понимает, что сам виноват, — уговаривал наш комсорг. — Он и так наказан. Если бы вы навестили…

— Некогда, — все так же бесстрастно прозвучал ответ…

Очень тяжело было возвращаться в свою каюту.

Муж полулежал в мягком кресле спиной ко мне. Над зеленым плюшем были видны крутые плечи. Настольная лампа стояла перед ним, и тень покрыла его синевато-бледное лицо, когда он повернулся.

Тогда я ничего не сказала. Я только с ужасом вслушивалась в его слова:

— Неприятностей не оберешься. Лезут черт знает куда! Объясняй теперь!

И ни разу не спросил меня, как себя чувствует больной, как его нога…

Это страшно — вдруг, сразу и неотвратимо обнаружить, что человек, который был для тебя самым главным в жизни, — ничто, пустота.

Время шло. Он, как и раньше, снисходительно и ласково улыбался, абсолютно уверенней в моей привязанности и своей неотразимости. Теперь его мелочный эгоизм, жалкая боязнь за собственное «я» меня раздражали.

Говорят, чтобы разорвать совместную жизнь, нужна более веская причина. Не знаю… Я, наверно, простила бы и любовь к другой женщине, и несправедливые упреки, и бурные сцены, если за этим всем — горячие чувства. А душевной скудости простить не могу. Не могу жить с человеком, которого не люблю, И не уважаю.

Тогда мне казалось: лучше одиночество.

Я поселилась у нашей буфетчицы тети Фени и провела с ней эти тягостные месяцы плаванья.

Почти все свободное время смотрела на бушующий океан. Это успокаивало и тревожило. Тучи над нами. Где-то стороной, вгрызаясь в зыбь волн, проходили дожди. Иногда они хлестали нашу палубу. А потом возникал подсвет на небе, он расширялся. Отдельные голубоватые айсберги проплывали в темной и холодной воде.

Так постепенно мы входили во льды Антарктики, в их сияющее великолепие.

Нет, это было не тяжелое, а тягостное время. Потом, через много-много лет, когда пришло большое горе, я поняла, что значит тяжело, непреодолимо тяжело.

Было еще очень много солнца в моей жизни, была знойная Ангола, где рос мой Володька среди черных кудрявых детишек. Пусть навсегда останется благословенным это незабываемое время!

Я работала рядовым врачом в госпитале. И когда возвращалась домой спать, кажется, шаталась от усталости. Чужое, не киевское, небо сверкало причудливыми созвездиями. И воздух полон запахов, но слишком резких, слишком пряных.