Голос зовущего. Рассказы

Прежде чем спалить дом, капитан разразился настоящим абордажным матом и так разошелся, так разошелся, аж посинел весь, жилы на висках вздулись, щеки побелели, на носу обозначилась одна особенно сизая, толстая жила. У капитана был редкостный нос алкоголика, и приобретенный в былых карательных походах загар очень пригодился для прикрытия предательской синевы, этой метки алкоголика, которую их высокоблагородие всегда носил при себе, как пес-призер носит при себе медаль.

Сверкая белками глаз, капитан орал во все горло, пересыпая речь свою грязными плевками. То бишь словами.

Крестьяне попятились назад.

Тут капитан вконец рассвирепел. Приказал казакам с тыла уплотнить толпу; тыловые крысы, те толком не слышат, что им говорят, под Мукденом были тыловые крысы, да их всюду хватает, тыловых крыс, гнать их вперед, на передовую, на передовой всякое бывает, оттого там и лучшие люди.

Толпу перемешали, перетасовали, тыловые крысы оказались в первых рядах, принимая удары нагаек по лысинам.

Капитан шепнул что-то ординарцу. Тот пришпорил коня, вырвал шашку из ножен, проскакал впритык к первому ряду, проведя по искромсанной, в грязных комьях земле неразличимую черту.

— Переступивший эту черту будет обвинен в вооруженном нападении, непослушании правительству и расстрелян! — тихо произнес капитан и добавил ординарцу: — Повтори!

Пропитым, томимым с похмелья рыком, источая перегар баронской водки, ординарец прокричал приказ.

Из первых рядов люди невольно подались назад.

А капитан, потешившись, велел поджечь постройки.

Самый меньший домочадец Эрнеста Крива лежал в санках, закутанный в лоскутное одеяльце, но тут высунул из-под дерюжки свой озябший кулачишко с зажатой в нем веревочкой, на которой по ветру болтался свиной пузырь с гремящими горошинами.

Казаки как раз поджигали стоявшую на отшибе, у печки, баню.

Отсветы пламени причудливо обтекали прозрачный кокон, и сквозь пузырь капитан увидел, как вспыхнула банька, и ему припомнилось детство и сказки про гномиков: гномики всегда селились в таких баньках по берегам речек или в оврагах, так и казалось, что банька та сказочный домик внутри пузыря, и сухие горошины в нем мечутся, как ошалевшие гномики, потому что жилище их полыхало жарким пламенем, и сердце капитана болезненно сжалось, в огне сгорала сказка его детства, сгорали мечты о гномиках, и взгляд капитана скрестился с веселым взглядом мальчугана, — смелый такой мальчишка, крестьянская кровь, ему была по душе вся эта кутерьма, крики людей, мычание скотины, и сквозь рев пожара отчетливо было слышно, как мальчонка причитал мелодичным своим тоненьким голосишкой: «ай-яй я-я-ай, та-я, лака, ала-а-ла-а», и капитан улыбнулся ему.

Один из солдат, только что подпаливший избу, увидев эту улыбку, прослезился, растроганный до глубины души.

Нет, мальчонка не ведал ни зла, ни добра, мальчонка точь-в-точь как капитанов отпрыск, лепетал мелодичным, тоненьким голоском, но с грохотом рухнул коровник, и вопли животных захлебнулись в реве огня, и на миг в душу капитана закралось сомнение. Его убеждения, эти прочные мостки над пропастью, треснули, и капитан поскользнулся и чуть не упал на обледенелой дорожке от колодца к коровнику — от жары лед начал подтаивать. Не дай бог! От нахлынувшей злобы у капитана в глазах помутилось. Он понятия не имел, что натворил этот крестьянин. Это они, проклятые социалисты, на японское золото подкупленные, виноваты в том, что он, капитан Рихтер, докатился до того, что сжигает гномиков своего детства. Он чувствовал, как низко пал; разве так их следует наказывать, нет, нужно придумать что-нибудь потоньше: огонь сжигал имущество крестьянина, зато какой пожар разгорался в сердце того же крестьянина?

Вырастут дети, что мы им скажем?

Не мутите воду в озере,
Не срывайте белы лилии?

Ночью в сотнях крестьянских дворов горели фонари, ночью, словно фонари, горели сотни крестьянских дворов, и крестьяне отправлялись на смерть или в ссылку, отправлялись с подводой, наскоро заваленной пожитками, отправлялись совсем без ничего, их имущество забирали в казну, дома сжигали, крестьян высылали в глубь империи, распихивали по отдаленным сонным губерниям, подальше от мятежной Москвы, подальше от взбудораженного Петербурга; просторные сонные губернии пребывали в спячке, совсем как громоздкие, дождем залитые стога сена, и в те стога проникали ровным пламенем горевшие люди-факелы.

Паства негромко подпевает.

Берзини, Карклини, Лапини, Ивини,

Калныни, Лиепини, Клявини, Чиепини,

Стабини, Риекстини, Риетыни, Риныни,

Страздыни, Звирбули, Думпи, Цирули,

Лачи, Вилки, Курмьи, Стирнас,

Клявас, Эглес, Берзы, Дзилнас,

Гравас, Каркли, Калны, Леяс.

Сотни людей разных фамилий брели усталым шагом, по временам украдкой оглядываясь назад.

Сегодня вы нас, завтра мы вас.

И не знать на земле покоя тем, что других обидели.

Неумолим железный закон жизни. И люди верили.