Голос зовущего. Рассказы

И теперь он помнил — не меньше ста, а то и полтораста, определить точнее он не мог, хоть и пытался, в душе ругая себя за пристрастие даже меру любви выражать числами. Жена осталась внизу, и добрая половина воспоминаний осталась внизу, а воспоминания только тогда хороши, когда все они при тебе. Возможно, те двое проигранную войну считали своей победой. Две пули-замолкнут и эти. Искушение было велико. Язеп крепче сжал приклад, ствол неотступно следовал за теми двумя — от дома к дому, от двора ко двору, из коровника в коровник.

Язеп знал, что за спиной мародеров стоит отделение, шесть или восемь, а может, и двенадцать человек, за отделением — взвод, за взводом — рота, за ротой — батальон. Они словно спаяны: толкнешь одного — придут в движение остальные, как костяшки домино на столе.

Пушки, танки, минометы, пулеметы. Разбудишь лавину, и деревню сотрут с лица земли. Орудия дадут залп по тринадцати дворам, девятнадцати мужчинам, двадцати семи женщинам и сорока одному ребенку. Немцы, пожалуй, не поскупятся на боеприпасы, чтобы отомстить за двух солдат. А может, поскупятся. Боеприпасы стоили марок, многих марок. К тому же Советская Армия наступала, боеприпасы могли пригодиться. Впрочем, все будет куда проще. Тьиу, тьиу! — просвистят две пули.

Война для этих двух закончится, а потом пришлют взвод с крупнокалиберными пулеметами — и деревни не станет. Партизаны знали тропку через болото, но всем жителям вряд ли удалось бы там пройти. Что могли сделать четыре винтовки, две ручные гранаты и два кинжала против махины, стоявшей за спиной этих двух?

«Нас приперли к стенке, — думал Язеп. — Смерть взяла нас за глотку, и все, что в наших силах, это плюнуть в лицо палачам. Разъярить их. Чтоб они расстреляли наших жен, детей, отцов, матерей и дедов. Сколько пуль в немецком автомате? Как будто тридцать две, то есть нужно три обоймы, чтобы перебить в деревне всех до единого, если мы проиграем бой, а мы, конечно, его проиграем. Что делать человеку, припертому к стенке?

Сидеть и ждать. Не то что раньше, когда, не моргнув глазом, нажимал гашетку. Теперь ты связан по рукам.

Можно было не считаться с людьми, пока те были для тебя чужими, а попробуй-ка сейчас занеси нож над своими».

Кожа была горячая и нежная лишь с тыльной стороны руки повыше локтя, а ладони царапали шею, когда жена обнимала Язепа, прижимаясь к нему, и тогда он чувствовал подушечки мозолей, и в каждой такой подушечке билось сердце, отливала и притекала горячая кровь, а потом Язеп вспомнил то, чего нельзя было вспоминать, потому что этого не выразишь ни числами, ни словами.

У троих в деревне были жены, дети, родители, родичи. Эти трое не хотели стрелять.

У четвертого не было никого. Он хотел стрелять.

— Ты бери долговязого, — сказал Язепу тот, у которого никого не было Я возьму другого, того, что поменьше, с нашивками, а Петер с Кажем пускай подстрахуют.

— Какого мне взять? — переспросил Язеп.

Фашисты стерли с лица земли одну деревню, и тот четвертый, которому во что бы то ни стало хотелось стрелять, был из той уничтоженной деревни. Родных его убили, и он жаждал мстить. Он уверял, что этих двух никто не хватится, что теперь, мол, самое время, немцы драпают, только пятки сверкают, чего с ними цацкаться.

И его нельзя было переубедить.

Между тем солдаты зашли в дом Петера, и Петер подумал о том, что станет с деревней, если они прикончат этих двух. Там, на пригорке у церкви, их ждали остальные, голодные, как собаки. У Казимира они побывали в самом начале, его дом стоял ближе всех к броду, церкви и орудиям. Казимир смотрел во все глаза, когда немцы входили к нему в дом. Ничем особенно они не могли поживиться, потому что борова Казимир заколол и зарыл в саду, но в трубе еще висело несколько окороков, жаль, конечно, да ничего не поделаешь. Сынишка Казимира уже бегал по двору. Все в порядке, убивать этих двух не имело смысла. И уж так само собой получилось, что в тот момент, когда четвертый партизан (по имени Алоиз) сказал: «Ты бери того долговязого», — остальные трое переглянулись и подумали об одном и том же.

Нельзя.

Но бесполезно было бы переубеждать четвертого. Он даже не видел немцев. Он видел прожорливых волков с оскаленной пастью. Он только и ждал, чтобы те подошли поближе. Бить надо без промаху. Звери рыскали из дома в дом. Взять наизготовку!

Трое партизан навалились на четвертого и связали его ремнями, потому что их товарищ сопротивлялся и удержать его не было никакой возможности. Потом они сидели на корточках в кустах, придерживая спадавшие штаны, и глядели вниз, туда, где немцы обирали деревню. Четвертый лежал на земле и ругался последними словами:

— Дерьмо вы собачье! Убью! Как цыплят, могли их перещелкать! Казим, слышишь, ублюдок несчастный, что ты наделал. Предатели. Язеп, пентюх, учителишке несчастный! Ну, погоди! Мать твою, отца, бабку с дедом и жену в придачу!

Язеп сгреб в кулак его бородищу и заткнул ею рот.

Немцы вошли в предпоследний дом. Дом Язепа.