Голос зовущего

Лучше всего на кладбище, когда шумят на ветру деревья и ни души кругом. Кладбища всегда расположены в красивых местах. А наступит ли день, когда кладбища опустеют? Нет, не наступит, на кладбищах вечно будут покоиться усопшие, но где же наши древние курганы, древние могильники, где покоятся те, что первыми подняли оружие, где память о них? Если мы забудем их, то и наши могилы будут забыты. Смерть в пламени костра на плоту посреди озера, смерть в огне — прекрасно почить с миром, с длинной седой бородой, с семнадцатью внуками, семнадцатью маленькими пролетариями,

пролетарии всех стран, соединяйтесь, пока живы на земле, соединяйтесь,

и мой народ будет долго жить.

Кладбищенский гравий хрустит по-особенному — чем-то похоже на хруст соли, а трава на кладбище густая и сочная, каменная ограда заросла зелеными мхами, плотный мох забвения покрывает камни, зарастут ли точно так же и наши обиды?

Чем живут мхи на камнях? Земля принадлежит всем, но кому принадлежало первое зерно?

И кому принадлежали шесть последующих зерен, что выросли на первом колосе? А следующие шестью шесть породили собственника? И вот уж место на кладбище приходится покупать за деньги, потому что земля принадлежит не тем, кому за все воздастся на небесах и кому на земле живется не лучше, чем в аду.

Если человек перепашет кладбища и засеет их, разве то грех? А куда подевались воинственные латники, что топтали нашу землю? Спят под тяжестью пшеничных колосьев, спят под шелест ржаных полей, судьба у них завидная, сами того не ведая, питают природу, так перепашем же кладбище врагов своих от моря до моря.

Но кто же мой враг? Фон? Господин? А тебя самого не так величают? Товарищем тебя называет лишь узкий кружок. И тебя свезут на кладбище, и на кладбище будет шуметь листва, и придет пахарь, вспашет поле, посеет пшеницу, а ты будешь спать под пшеничным колосом, будешь спать под шелест ржи, но будешь ли свободным, выйдешь ли победителем?

Если шестью шесть колосьев останутся в руках одного и еще раз одного, и еще и еще раз шестьдесят на шестьдесят раз он присвоит их себе?

Может, потому они и расстреливают нас по закраинам поля, чтобы сеять пшеницу на наших костях. Всю землю хотят сделать кладбищем и затоптать его копытами и солдатскими сапогами.

Ясени и липы растут на кладбище, ели, сосны, дубы, вязы — да есть ли такое дерево, что не растет на кладбище? И есть ли такой человек, что минует кладбище? А коли так, не лучше ли все отринуть в сторону? Растить колосья, ковать плуги, рожать детей? Не лучше ли понежиться на жарком лоне женщины, чем сойти в лоно сырой земли? Не лучше ли пить пиво из прохладной глиняной кружки, чем жадно слизывать кровь с рассеченных губ?

Я уже дал ответ. И могу быть спокоен.

Незачем везти на кладбище, пристрелить прямо под забором! Может, боятся, что и после смерти мы поднимем против них все кладбища, и однажды, проснувшись среди ночи в своем замке, они узрят гремящие костьми скелеты с пылающими факелами в фалангах пальцев, и вся Россия воспламенится от тех факелов?

Я не увижу.

Другие.

Мой путь окончен, кладбище, скудельница, каменная ограда, мягкими мхами поросшая, с кладбища нет возврата, смерть — бессрочная эмиграция.

Карлсон надел роскошную на рысьем меху шубу, надел легко, даже спины своей не почувствовав. Он был спокоен и равнодушен. Что ж, расстреливайте. Не напускное то было равнодушие. Если расстреляете человека, задавшего вопрос, неужто думаете, и вопрос вместе с ним исчезнет? Это недолго, всего один миг. Преисполненные рвения лица солдат говорили, что они быстро и ладно обделают бесславное дело.

Встал солдат слева, встал солдат справа. Впереди солдат, сзади солдат, здоровенные служаки, от шинелей пахнет махоркой и щами, в окружении солдат Карлсон вышел из комнаты.

— Назад! — рявкнул вслед Пятак.

В распахнутую дверь его, как пирог, собравшийся было раньше времени из печки выскочить, впихнули обратно.

Поработали над ним изрядно. Девятисил в ход пускал кулаки. Охотник за скальпами тюкал, и нагайка потрудилась, потом и кровью смоченная, затем еще исповедальня, и все впустую, ни слова не сказал он им, не утолил их любопытства, и все, кто был в комнате, в ярости уставились на Карлсона.

Спавший на диване чиновник между тем проснулся, потягивался полулежа, хрустел суставами, покрякивал от удовольствия, разминал ладонями похожее на лепешку лицо.

— Пришлось сбрить усы, — сказал он Карлсону, — ничего не поделаешь, в интересах личной безопасности пришлось поступиться мужской красой!

Карлсон слушал его с недоумением.

— Я Грегус, — объяснил развалившийся на диване чиновник. — Что, не слыхал? Знаю, знаю, по всему городу за мной гоняетесь. За усатым Грегусом. А я взял и сбрил усы! Каково, а? Не слыхали обо мне? Ну-ну! Думаете, тут шуточки с вами шутят? Как бы не так! Запрут в карцер, будут морить голодом, пока не сознаетесь. А не сознаетесь, расстреляем. Нам нужны козлы отпущения, мы их и находим. Отправьте его вниз, ребята! — приказал он солдатам. — Пускай денек посидит. Одиночка освободилась, засуньте его к тем четвертым. Авось образумится!

VII