Голоса исчезают – музыка остается

– О, – улыбался он, рассказывая об этом, – актёром я стал не сразу: сначала мне довелось поработать суфлёром. Главное – что мир искусства взял меня в плен. И стихи я писал чуть ли не каждый день. Меня уже начали печатать, появились неплохие рецензии.

А когда Иосифа, заметив его несомненный талант, позвали в Гори, в редакцию газеты «Картли», он не стал раздумывать, сразу же согласился – тем более, что в ней сотрудничал великий Важа Пшавела, чьей поэзией он восхищался.

Иосиф Григорьевич сказал мне:

– Я учился у него не только музыке, инструментовке стиха, но и сплаву в стихе драматизма, трагизма и веры во Вселенский Разум. Меня поражали его мощные строки, обращённые к Арагви – попробуйте перевести их для русского читателя: «Здесь, рядом с горами, встречая зарю, несчастные песни, несчастный, творю. Глазами и сердцем я сызмальства там, и тень сумасшествия шла по пятам. Вот так и умру я, видать по всему, и все эти камни я в душу приму».

Обращаясь к этому гению, воспитаннику горцев – пшавов и хевсуров, он называл его почтительно по имени-отчеству: Лука Павлович, на что тот усмехался, но без всякой снисходительности. Пшавела одобрительно отнёсся к поэтическим опытам Гришашвили, отметил его лирико-эпический темперамент и «широкое дыхание» и предсказал ему скорую большую удачу. Он был хорошим педагогом, потому что долгое время со славой учительствовал в селе Тонети (недалеко от Манглиси). Молодой поэт неосознанно нашёл себя в стихии грузинского символизма, родственного символизму общеевропейскому. Знатоки замечали, что в его поэтике раннего периода есть мотивы, присущие, например, Владимиру Соловьёву, а я в нашем с ним разговоре даже привёл в пример такие соловьёвские стихи, как: «Вся в лазури сегодня явилась…», «Милый друг, иль ты не видишь…», «Под чуждой властью знойной вьюги…» Иосиф Григорьевич ответил: «Что ж, может быть». Но ответил, если честно сказать, уклончиво. Характерно для той поры стихотворение Гришашвили «Твоя шея» (1919):

Твоя шея… Сравнили её с тростником —
Этим дивом машракским, с причудой шарбата.
Нет! В ней – мрамор. Мечтается мне о таком,
Потому что им радуга в высях богата.

И кувшину хрустальному шея родня.

Но отыщется мною получше картина:
Это профиль твой – тотчас сразил он меня,
Будто высекся небом самим лебединно.

Два-три раза встречались с тобою – но впредь

Мой рассудок хвалёный навеки утерян.
Своей смертью теперь не смогу умереть —
Дорогая, я знаю, я в этом уверен.

Театральная ложа… Я вижу: ты в ней.

И гляжу на тебя я, безвольно немея.
Гаснет свет – ну а ты всё видней и видней.
Ты – мой жемчуг, моя дорогая камея.

И на креслах – твой отблеск, предвестник поэм,

Отблеск взоров твоих, до того благосклонных,
Что сейчас будешь кланяться – этим и тем,
И ловить буду нежность я в этих поклонах.

А теперь на меня ты наводишь лорнет.

Чародейка, скажи мне: ну что тебе надо?
Что ж, в упор погляди. Но, пожалуй, что – нет,
Нет, не выдержу этого жадного взгляда.

Ожерелья твои горячи, словно страсть.

Надо мной ты – лучась, каждый миг хорошея.
Мне б губами к груди твоей дерзко припасть,
Мне б на этой лебяжьей повеситься шее!