Голоса исчезают – музыка остается

Я думал – рассветные птицы поют,
А это цикад свиристенье.
Внушает им пенье их тёмный уют,
Дрожащие ночью растенья.

А я пробудился. Как будто в окне

Большая заря наставала.
А было черно. И подумалось мне:
Лишь этого недоставало.

Но так и случилось. В оконный проём

Шумели кусты-невидимки.
И думал я долго о прошлом твоём,
Что в бедной скрывается дымке.

От этого зябко щемило в груди,

И будущее закрывалось
Всем тем, что угасло давно позади,
Но всё ж позади оставалось.

И всю эту влажную южную ночь

С открытыми спал я глазами.
И было уже мне мириться невмочь
С бездомными их голосами.

Но вот они смолкли, зажав в кулачке

Рассветной росинки монету…
И снилось тебе о домашнем сверчке,
Которого всё ещё нету.

У Владимира Соколова немало превосходных переводов с грузинского (кое-какие, к сожалению, остались не доведёнными до конца). Евгений Витковский в своей антологии «Строки века – 2» верно заметил, что грузинские поэты были счастливы, если Володя, чья популярность ширилась с каждым днём, брал у них подстрочники, консультировался с ними по поводу тонкостей ритма, интонации, неясных для него словосочетаний. Одной из его удач в этой работе были переводы из Ладо Сулаберидзе. Вот хотя бы «Западня», и первые строчки здесь такие: «Вспомнится – подступят к горлу слёзы. Ничего уже не изменю». Это очень близко к моему нынешнему, стариковскому восприятию прошлого…

5

А как прошла наша первая встреча? Мне в редакцию позвонил Шура Цыбулевский:

– Давай выходи к книжному магазину напротив оперного театра. Мы с Володей Соколовым тебя ждём. Хочу, чтобы вы познакомились.

Через пять минут я уже пересёк проспект Руставели и был рядом с ними. Так вот он какой, Соколов. Элегантный. Без намёка на небрежность, хотя почти мальчишка, лишь на четыре года старше меня. Уже тот, кто в золотое время суток ждёт золотого слова («потому что не до шуток в пятьдесят шестом году»). Не терпящий пошлости, насилия над собой, умеющий слушать нищих, но не пустословов. Он был не из тех, кто легко сходится с любым человеком. Если кто-то очень не нравился ему из-за глупых шуток, лицемерия, банальщины, он прямо говорил:

– Вы мне неинтересны.

А если (например, в ресторане ЦДЛ) его намёк «не понимали», сам поднимался из-за стола и пересаживался за другой стол.

Он спросил, как величать меня по отчеству.

– Николаевич, – ответил я.

– Надо же, – попытался улыбнуться он. – И я – тоже. И коллекционирую Владимиров Николаевичей. В этой коллекции уже – Ильин, Войнович и Корнилов.

Пошли в подвальчик «Воды Лагидзе». Взяли хачапури по-аджарски и пару бутылок шампанского. Здесь было прохладно, нешумно и уютно. Володя присматривался ко мне. И попросил Шуру:

– Прочитай, пожалуйста, свой последний перевод. Ну да, из Морица Поцхишвили. По-моему, очень сильно.

Тот охотно согласился.

И я услышал:

Последнее стихотворенье
Своё – никому нарасхват!
Так пулю, попав в окруженье,
Себе оставляет солдат.

И я называюсь солдатом

И не покоряюсь врагу.
Последняя пуля – стаккато,
Её для себя берегу.

И солнце – моё песнопенье,

Во тьму переходит – любя.
Последнее стихотворенье —
Последняя пуля – в себя.

И Володя вдруг поинтересовался:

– А Шуру печатают в вашей газете?