Голоса летнего дня

У могилы в Нью-Джерси, где рядом с ямой высилась заранее заготовленная кучка земли, тактично прикрытая от глаз скорбящих куском зеленого брезента, Федров и его брат Луис должны были прочесть молитву о мертвых. Делать это полагалось, когда гроб опускался в могилу. Ни тот ни другой иврита не знали и судорожно пытались вспомнить слова молитвы, которую некогда зубрили по напечатанному в учебнике по английской фонетике отрывку. Все это походило на сдачу экзамена нерадивыми учениками. И когда настал момент, все, что мог припомнить Федров, — это какие-то жалкие обрывки «плача». Но его поразило, как быстро пришли на помощь другие восемь скорбящих, составивших вместе с ним и братом миньян,[29] как полагалось по Торе. Они помогли скрыть его невежество. «Боже, — подумал он, — ну какой же из меня еврей?.. Все это просто смешно. И я не верю ни единому произнесенному здесь слову. Он умер, его больше нет. А все остальное — просто театр».

А поскольку все остальное театр, уж лучше бы отца похоронили на Арлингтонском кладбище, где нашли последний приют другие умершие солдаты.

«А когда сам я умру, — продолжал говорить сам с собой Федров, неразборчиво бормоча слова молитвы его предков, — пусть меня лучше кремируют. Тихо, без всяких церемоний. Без единого слова. И пусть развеют мой пепел по ветру. Пусть он будет везде — в тех местах, где я бывал счастлив. На зеленой траве бейсбольного поля в Вермонте. В той постели в нью-йоркской квартирке, где двое девственников впервые познали, что такое любовь. На балконе с видом на крыши Парижа, где как-то вечером сержант в увольнении стоял рядом с прекрасной рыжеволосой американкой. У колыбельки сына, в длинных валах Атлантического океана, где он так часто плавал солнечными летними днями, в нежных, милых сердцу руках жены…

Или же пусть этот пепел попадет в те места, где я бывал несчастлив и в отчаянии. На кухню загородного клуба в Пенсильвании; в карман фартука той злобной ирландской старухи; на широкие ступени деревянной лестницы, по которой дважды за ночь поднималась пьяная девушка в белом платье; на ферму близ Кутана, где в десяти ярдах от него упал, но почему-то не взорвался снаряд; в лагерь Кейнога, где из-за казни двух итальянцев, которых я никогда не видел и о которых не знал, мне впервые довелось почувствовать себя отверженным и одиноким».

У открытой могилы монотонно, нараспев, звучали слова молитвы. И тут вдруг каким-то чудом вспомнились слова совсем другой, которую он много лет назад прочитал в журнале, посвященном путешествиям и туризму. Напечатана она была в статье про Иерусалим. Эту молитву полагалось читать вслух возле Стены плача, и он вспомнил ее с невероятной ясностью и отчетливостью, словно держал перед собой глянцевую страничку журнала:

По Храму, что был разрушен…
Мы сидим в одиночестве и скорбим.
По стенам, что были разбиты…
Мы сидим в одиночестве и скорбим.
По нашему утраченному величию…
Мы сидим в одиночестве и скорбим.
По нашим великим умершим…
Мы сидим в одиночестве и скорбим.
По бесценным камням очага, что сгорели…
Мы сидим в одиночестве и скорбим.
По священникам нашим, что оступились…
Мы сидим в одиночестве и скорбим.
По царям нашим, что презрели Его…
Мы сидим в одиночестве и скорбим.

По знаку раввина он бросил поданную ему гвоздику на гроб отца. Все остальные по очереди сделали то же самое. Затем он помог матери сесть в машину. Луис сел рядом с ней. Кортеж медленно двинулся к воротам. Федров обернулся — в последний раз. Могильщики снимали кусок брезента с холмика коричневой земли. «Надо было дать им на чай, — подумал Федров. — Может, тогда они подождали бы, пока мы не выедем за ворота кладбища».

1964 год

Шел последний иннинг, и Федрову страшно хотелось пить, ведь почти весь день он просидел на солнце. Пробегая мимо скамей к центру поля, Майкл увидел Ли и поздоровался с ней.

— Добрый день, миссис Стэффорд, — вежливо сказал он.

— Привет, чемпион! — откликнулась Ли.

— Найдешь меня в баре «Винни», — сказал Федров сыну. — Приходи туда, как только закончится игра. Отвезу тебя домой.

— О’кей, папуля! — крикнул в ответ Майкл и затрусил дальше, занимать позицию в центре поля.

Федров обернулся к Ли. Она сидела, уперевшись локтями в колени и поставив длинные ноги на спинку нижней скамьи. Поля ее соломенной шляпы затеняли верхнюю часть лица.

— Пива хочешь? — спросил Федров.

— Нет, спасибо, — ответила она.

— Разве тебе не хочется пить?

— Еще как хочется.

— Но только не пива, да?

— Только не с тобой.

— Это еще почему?

— Слишком маленький городок, — ответила Ли и злорадно усмехнулась.