Голоса Памано

– Итак, мы остались одни?

– Да.

– И никого больше?

– Нет. Только мы с тобой.

– Отмени обед.

– Мы не будем обедать?

– Я хочу прилечь. У меня пропал аппетит.

– Как пожелаешь, Элизенда.

66

Длинный, сверкающий, с тонированными стеклами бесшумный «мерседес» мягко притормозил возле офиса ООО «Марбрес Серральяк», в полуметре от стены, словно боялся запачкать пылью сияющий кузов. Водитель шикарной машины вышел из нее и почтительно открыл заднюю дверцу. Из «мерседеса» показались изящные ножки, обутые в безупречные черные туфли с серебряными пряжками, которые решительно ступили на землю.

Уже много лет он не встречался лицом к лицу с Элизендой из дома Грават. Он еще не видел ее ослепших глаз, которые она скрывала за дымчатыми стеклами очков, хотя жил прямо напротив нее, на противоположной стороне Главной площади, в двух шагах, но на расстоянии тысячи долгих историй. Она встала прямо перед ним, и по обе стороны от нее тут же разместились два мужчины: водитель и такой же худой и болезненный человек, как она, которого я видел много раз, но до сих пор так и не знаю, кто он, родственник или нет.

– Сеньора хочет посмотреть кенотаф, – сказал родственник, или кто он там.

– Это не кенотаф. Это мемориальный памятник.

– Это не важно.

Серральяк провел их внутрь мастерской. Жужжавшая где-то в глубине циркулярная пила надрывала барабанные перепонки. Каменщик вскинул руку, и пила дисциплинированно умолкла. Из освещенного кабинета вышла Амелия и, увидев, кто к ним пожаловал, расплылась в улыбке от уха до уха.

– Мы как раз сейчас грузим его в грузовик.

Дама склонила голову в сторону родственника, или кого там. Тот категоричным тоном произнес:

– Пусть его снимут с грузовика.

Есть интонации, которые не допускают возражений. Три тонны мемориального памятника были сняты с грузовика и вновь водружены в центре мастерской, и Сеск с трудом сдержал проклятие, поскольку они ко всему прочему потребовали снять весь крепеж и упаковку. Тогда Элизенда из дома Грават в сопровождении обоих мужчин подошла к плите и приложила руку к шероховатой поверхности гранита. Сначала одну, потом другую. И я знаю, в этот момент ей страстно захотелось вновь обрести зрение. Она уже давно смирилась со своей слепотой и приспособилась к вечной черноте взгляда, возможно, потому, что мысленно продолжала жить интенсивной, максимально насыщенной жизнью, не отвлекаясь на визуальные раздражители. Но в это мгновение она страстно желала прозреть, я хочу видеть, Ориол, чтобы понять, сделали ли они в точности так, как я распорядилась сделать этот памятник для тебя. Устремив взор в прошлое, она обошла вокруг монумента. Обойдя его со всех сторон, приблизилась к мраморной пластине и с помощью кончиков пальцев букву за буквой жадно прочла выгравированную надпись, которую родственник, или кто он там, нашептывал ей на ухо. Тщательно изучив ее сверху донизу, она повернула голову и спросила из своего мрака Серральяк? Серральяк здесь?

– Да, слушаю вас, – сказал Серральяк, злясь на самого себя, потому что обратился к ней на «вы».

– Большое спасибо. Это в точности то, что я хотела. Тебе дали инструкции относительно размещения памятника?

– Да-да. Напротив школы. Мы уже заложили фундамент.

– Спасибо, Пере.

– Жауме. Я – сын Пере.

Сеньора Элизенда Вилабру слегка растерялась, но только на несколько секунд.

– Значит, сын.

– Уже двадцать лет, как отец умер.

– Понятно. – К родственнику, или кто он там: – Поехали?

Когда они вышли из мастерской, Амелия продолжала улыбаться, а Сеск вновь закрепил веревки, чтобы поднять памятник святому учителю из Торены; Серральяк в задумчивости властно вскинул руку, и циркулярная пила с привычной энергией вновь принялась сверлить тимпаны.

67