Голоса потерянных друзей

— Не сегодня, — отвечаю я. Мне уже удается кое-что понимать по-французски. Джуно-Джейн всегда на него переходит, когда мы не хотим, чтобы остальные обитатели форта поняли, о чем мы толкуем. Тут полно людей, охочих до наших секретов. — Не будем говорить о мисси сегодня. Давай завтра. За это время ничего толком не изменится.

— Elle est enceinte^[5], — говорит Джуно-Джейн, и я безо всяких пояснений понимаю, что означает последнее страшное слово. Мы обе знаем, что мисси беременна. За все время нашего путешествия у нее ни разу не было месячных. Почти каждое утро ее тошнит, а грудь у нее сделалась до того чувствительной, что она не дала бы мне ее перевязать, даже если бы мы еще носили мужскую одежду. Она хнычет и суетится, если корсет завязан слишком туго, — а здесь его приходится носить ради приличий.

Мы с Джуно-Джейн ни словом обо всем этом не обмолвились до настоящего момента, надеясь, что, если не обращать на это внимания, все как-нибудь само собой разрешится. Я не хочу думать о том, как это произошло, кто отец ребенка. Но понятно одно: доктор и его супруга уже очень скоро обо всем догадаются. Нам нельзя тут задерживаться.

— Сегодня тебе придется проститься с папой, — говорю я Джуно-Джейн. Слова застревают в горле, цепляются за него, точно репей за одежду. — Ты сегодня такая красивая! Хочешь, я тебя причешу? Волосы уже немного отросли.

Джуно-Джейн кивает и натужно сглатывает, а потом садится на край своей постели. В комнате две железные койки с колючими матрасами. А я сплю прямо на полу, на тюфяке. Двум белым девушкам и одной черной разрешают заночевать вместе лишь при одном условии: если черная будет спать, как спали рабы, — в изножье у белой.

Джуно-Джейн напряженно замерла. Ее худенькие плечи выглядывают из хлопковой рубашки, подбородок дрожит, а губы плотно сжаты.

— Поплачь, не надо стесняться, — говорю я ей.

— Мама такое не одобряет, — отзывается она.

— А я вот ее не особо жалую, — у меня сложилось не слишком-то хорошее впечатление о ее мамаше. Пускай мою маму у меня отняли, когда я была еще совсем крохой, но она всегда говорила мне только хорошее. То, что оставалось в памяти. Мамины слова живут в ней дольше всех. — Дай потом, ее же тут нет, правильно?

— Non.

— Ты собираешься к ней вернуться?

Джуно-Джейн пожимает плечами:

— Сама не знаю. Она — все, что у меня осталось.

Сердце у меня сжимается. Я не хочу, чтобы она возвращалась. Да еще к женщине, готовой продать родную дочь любому мужчине, который только предложит ей кругленькую сумму.

— У тебя есть я, Джуно-Джейн. Мы с тобой семья. Ты об этом не знала? У моей матушки и твоего папы был общий отец, так что они, можно сказать, брат и сестра, только никто особо об этом не болтает. Когда моя мама была еще совсем крохой, бабушке пришлось ее оставить и перебраться в поместье, чтобы быть кормилицей новорожденному белому младенцу. А это значит, что человек, лежащий сейчас в больничной палате, мне сводный дядя. Ты не будешь одинока, когда отца не станет. И я хочу, чтобы сегодня ты помнила об этом, — затем я рассказываю ей, что масса и моя мама родились с разницей всего в несколько месяцев. — Мы с тобой, выходит, кузины.

Я протягиваю ей зеркальце, и когда она смотрит на наши отражения, ее губы трогает улыбка, а потом она прижимается щекой к моей руке. Печальные серые глаза с приподнятыми, как у меня, уголками наполняются слезами.

— Мы справимся, — обещаю я ей, хоть и сама пока не знаю как. Две потерянные души, она и я, странствуют далеко-далеко от дома. Да и где он теперь, этот самый дом?

Я начинаю причесывать Джуно-Джейн и оборачиваюсь, чтобы снова посмотреть в окно. Солнце уже поднялось над горным кряжем, рассеяв туман. Призрачный всадник обрел плоть и кровь. Теперь я ясно вижу, что никакой это не ангел смерти, а знакомый мне человек.

Я прижимаюсь лбом к стеклу, чтобы лучше видеть, как он снимает перчатки, прячет их за пояс и разговаривает с двумя солдатами во дворе. Это Мозес. Пока мы гостим в форте, я кое-что о нем разузнала. Если поблизости цветная девчонка, никто не стесняется сплетен. То ли дело белая женщина. Можно подумать, у цветных нет ушей или они слов не понимают и ничегошеньки не смыслят. Супруга доктора тоже ох как любит посудачить. Жаркими днями она с другими офицерскими женами собирается на чай или кофе, и они обсуждают, кто что говорил за завтраками да ужинами.

Мозес совсем не таков, каким показался мне, когда я впервые увидела его на судне, приплывшем в Луизиану. Никакой он не злодей, не нарушитель закона, не слуга человека с повязкой на глазу — Лейтенанта.

Да и не Мозес он на самом деле. Его зовут Элам. Элам Солтер.

Он помощник федерального маршала.

Цветной мужчина — и помощник маршала! В такое трудно поверить, но это чистая правда! Солдаты тут много о нем рассказывают. Он знает полдюжины индейских языков, потому что еще до войны сбежал с плантации в Арканзасе на индейскую территорию. Жил с индейцами, изучил их нравы и знает дикие земли как свои пять пальцев.