Вот о чем я думаю, притаившись среди стерни и застегивая чужую рубашку. Я прячу под нее ридикюль мисси, заправляю край рубашки в штаны и затягиваю потуже кожаный ремень Джона, чтобы ничего не потерять. Теперь меня можно принять за толстопузого мальчишку, но это даже хорошо. Толстяк в белой рубашке и серой шляпе. Чем меньше я похожа на кучера, тем лучше. Надо только подыскать повозку и спрятаться до утра, пока владелец моей новой рубашки не проснулся и не обнаружил подмену.
Собачий лай все приближается, и я снова пересекаю лагерь и иду к реке, вслушиваясь в разговоры вокруг. А заодно подыскиваю себе повозку — такую, в которой поедет один только кучер и чьи лошади не вычищены и не привязаны к колышку, а значит, скоро пустятся в путь.
Когда я наконец нахожу то, что нужно, солнце уже согревает небо первыми лучами. Темнокожий старик погоняет своих мулов к самому началу лагеря. Его груз покрыт тканью и крепко привязан к телеге. Погонщик до того искалечен, что ему трудно даже слезть со своего места, и я слышу, как он кому-то рассказывает, что прибыл из места, что стоит выше по реке. Рабочие развязывают веревки, снимают покрывало, и под ним обнаруживается нарядный рояль — точь-в-точь такой же, какой был и у хозяйки до войны. Пока грузчики снимают его с повозки, он издает несколько дребезжащих звуков, потом они несут его к кораблю, а погонщик, сильно прихрамывая, шагает следом.
Я устремляюсь к повозке, прислушиваясь к гулу голосов, скрипу веревок, звону цепей, грохоту тележек. Мулы, коровы и лошади бьют копытами и встревоженно переступают с ноги на ногу, пока рабочие готовят их к погрузке на борт. После них на корабль взойдут пассажиры, и можно будет отправляться в путь.
«Не беги!» — велю я себе, хотя все до единой мышцы и кости так и рвутся вперед. Надо вести себя так, словно тебя ничего не тревожит, естественно, как будто ты тоже работаешь тут наравне со всеми.
Проходя мимо горы пустых ящиков, я хватаю парочку и взваливаю их на плечи, опустив между ними голову. Шляпа сползает чуть ли не на самые глаза, так что мне видно только полоску земли у самых моих ног. Слышу где-то неподалеку грубый голос Мозеса, раздающего приказы.
Напротив меня останавливается человек. Я вижу только его ноги в высоких кожаных сапогах. Замерев, я крепче прижимаю ящики к голове. «Не поднимай глаз!»
Обладатель сапог встает вполоборота ко мне.
— Тащите их скорее куда велено, — говорит он.
Это явно не Мозес, и обращается он, кажется, не ко мне, так что я еле слышно перевожу дыхание и выглядываю из-под шляпы. Передо мной стоит рослый белый мужчина. Он разговаривает с двумя грузчиками — напоминает им, куда нести поклажу.
— Поторопитесь, а не то и сами на этот корабль угодите. Очень хотите в Техас, что ли?
И тут я замечаю Мозеса. Он стоит в стороне, недалеко от реки. Его фигура в свете фонаря кажется прямой, как жердь. Одной ногой в высоком сапоге он упирается в деревянный настил. Его рука лежит на кобуре с пистолетом, висящей на бедре. Он зычным голосом раздает работникам приказы, куда и что ставить.
Потом Мозес запрыгивает на причал и начинает оглядываться, выискивая кого-то. Надеюсь, что не меня.
Мимо на тележке провозят два больших ящика. Колесо соскальзывает с дощатого настила, которым покрыта грязь, и ручка тележки разламывается пополам, а один из ящиков вместе с грузчиком отлетают в сторону. Внутри что-то глухо, точно дыня, ударяет о стенку. А следом раздается тихий и жалобный стон.
Рослый белый мужчина выступает вперед, подхватывает ящик, чтобы тот не завалился набок.
— Осторожнее, — говорит он грузчику, который уже выбрался на настил. — Зашибешь новых хозяйских собак — он будет очень недоволен. Следи за колесами. — Он подпирает ящик плечом и коленом, помогая рабочему его выровнять, и в этот момент в щель под крышкой выскальзывает что-то золотистое. Тоненькой змейкой оно скатывается вниз и бесшумно падает в грязь у ног белого великана. Я сразу узнаю эту вещицу. Когда мужчины уходят, я ставлю на землю один из моих пустых ящиков и поднимаю ее.
Разжав кулак, я вижу, как на моей ладони поблескивает в подрагивающих лучах газового фонаря маленький золотой медальон, который мисси Лавиния носила с шести лет — с того самого рождественского дня, когда ей его подарили.
Она бы скорей согласилась умереть, чем кому-то его отдать.
Потерянные друзья