Голоса потерянных друзей

— Вот наша надежда, — говорит она и, просунув мешочек Мэри-Эйнджел под ворот, завязывает шнурок на худой детской шейке. И как такая тростиночка только голову держит? — Пусть она всегда будет при тебе, мое золотце. Во что бы то ни стало сбереги ее. Это — символ твоего народа. И если мы еще встретимся в этой жизни — не важно, скоро ли это случится, — по этой примете мы и узнаем друг друга! Даже когда пройдет много времени и ты станешь уже совсем-совсем большой, мы тебя все равно узнаем по бусинкам! Слышишь меня? Слышишь свою тетю Митти? — она поднимает руки в красноречивом жесте — и невидимая нить ныряет в ушко невидимой иглы. А потом на нее нанизываются и бусины. — Однажды мы вновь соберем бусы! Мы все! Дай Бог, в этой жизни — а может, и в следующей.

Малютка Мэри-Эйнджел не кивает, не моргает, не произносит ни слова. Когда-то она щебетала так, что никто не мог упросить ее умолкнуть, но все изменилось. Мужчина тащит Мэри-Эйнджел к двери, и по смуглой щеке малышки сбегает крупная слеза. Руки и ноги ее не слушаются, она вся точно деревянная кукла.

Но тут время словно резко ускоряет свой бег. Сама не знаю, как такое возможно, но я снова оказываюсь у частокола и смотрю в щель, как Мэри-Эйнджел тащат по двору, как она беспомощно болтает в воздухе своими маленькими ножками, обутыми в коричневые кожаные туфли — точно такие же, какие мы все достали из подарочных коробок в Рождество, всего пару месяцев назад. Их прямо в Госвуде смастерил дядя Айра, который держал свою кожевенную мастерскую, чинил упряжь для скота и шил обувь.

Я думаю о нем и о доме, не сводя глаз с ботиночек Мэри-Эйнджел, которую ставят на возвышение, чтобы покупатели перед торгами могли получше разглядеть ребенка. Ее худые ножки дрожат от порывов холодного ветра, когда кто-то из мужчин задирает подол ее платья и говорит, что колени у нее ладные да стройные. Матушка плачет. Но кто-то же должен расслышать имя человека, который купит Мэри-Эйнджел! Чтобы добавить ее в нашу молитву.

И я внимательно вслушиваюсь.

Однако не проходит и минуты, как меня хватает чья-то сильная рука — теперь уже мой черед волочиться по земле. Плечо выворачивается, и в нем что-то щелкает. Подошвы рождественских башмаков бороздят грязь, точно лезвия плуга.

— Нет! Мамочка! Помоги! — кажется, что у меня вскипает кровь. Я дерусь и кричу, хватаю матушку за руку, и она вцепляется в меня.

«Только не отпускай!» — молю я ее взглядом. И вдруг понимаю, что на самом деле значили те слова огромного человека, забравшего Мэри-Эйнджел, и почему они так расстроили матушку. «Сегодня велено продать двоих. В разные руки. По очереди».

Настал самый страшный день в моей жизни. День нашего с матушкой расставания. Двоих велено продать здесь, а оставшийся продолжит путь с Джепом Лоучем — и его продадут на следующей же остановке. Живот скручивает, к горлу подступает жгучая тошнота, но меня не рвет — просто нечем. По ноге струится моча, затекает в башмак, впитывается в землю.

— Прошу вас! Пожалуйста! Оставьте нас вместе! — умоляет матушка.

Мужчина отшвыривает ее в сторону, и она невольно разжимает пальцы. Матушка ударяется головой о бревна и падает на землю, истоптанную тысячами других ног. На ее лице вдруг проступает необычайное спокойствие, точно она внезапно уснула. На руке матушки болтается маленький коричневый мешочек. Из него — прямо в грязь — выкатываются три синие бусины.

— Если дергаться не перестанешь, я ее прямо сейчас застрелю, — слышу я голос, и эта угроза впивается в разум цепкими паучьими лапками. За мной пришел вовсе не тот помощник торговца, что увел Мэри-Эйнджел, а сам Джеп Лоуч. И ведут меня не к месту, где обычно проходят торги, а прямиком в логово к дьяволу — в повозку Лоуча. Это меня он решил продать на следующей остановке.

Вырвавшись из его рук, бегу к матушке, но ноги подгибаются, точно влажная трава. Я падаю, но изо всех сил тянусь вперед — к бусинам, к матери.

— Мама! Мама! — зову я, и нет конца этому крику…

* * *

Как и всегда, из кошмарных воспоминаний о том страшном дне меня вырывает собственный голос. Я слышу свой крик, чувствую, как он дерет мне горло. Я все еще пытаюсь отбиться от цепких рук Джепа Лоуча и оплакиваю матушку, с которой мы последний раз виделись двенадцать лет назад, когда мне было всего шесть.

— Мама! Мама! Мама! — это слово трижды срывается с губ и эхом разносится над объятыми ночной тишью полями Госвуд-Гроува. Зажав рот рукой, я оглядываюсь на домик издольщика в надежде, что его обитатели ничего не слышали. Ни к чему всех будить своими кошмарами. Впереди тяжелый рабочий день. Он ждет нас всех — и меня, и Тати, и других потерявших семью детей, взятых ею на попечение, потому что их, как и меня, разлучили с родителями, пока шла война.

Из всей нашей семьи, похищенной Джепом Лоучем, вернуться к массе удалось только мне — и то по счастливой случайности. Когда на следующих торгах люди узнали, что меня украли, они позвали шерифа, у которого я и оставалась до приезда хозяина.