«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности

Что же впереди? Как, в каком направлении будут меняться формы и нормы дискурсивных практик новых (условных, модернизированных, «ренессансных») крестьян? Время покажет. Вместе с тем намек на грядущее развитие уже не подлинно крестьянских, вполне традиционных, а неких полисистемных, комбинированных, многополярных негородских социально-экономических миров, то есть, в сущности, указание на возможные линии эволюции современного социума также содержится в упомянутой выше работе Р. Дарендорфа. Вот как формулируется эта обнадеживающая диагностика: «Новая жажда аутентичности питает поиски реальных, а не формальных отношений, т. е. легитимности, обусловленной греющим душу ощущением перманентного дискурса, а не правом и институтами, на нем основанными»^[54]. Примечательно, что автор терминологически обращается здесь именно к «дискурсу» как форме и способу самопонимания и самоутверждения субъекта. Обращает на себя внимание также и то, что в авторской мысли растворен оптимизм, укрепляющий разум и ободряющий душу.

Ральфу Дарендорфу и хочется, и следует верить. И поэтому наша забота – постараться поискать эти «реальные отношения». Последние непременно проявятся, развернутся. Они покажут себя в череде событий изменяющегося крестьянского мира, отпечатаются в его длящейся нарративности, зримо проступят в многообразии его изъявительных, в том числе – дискурсивных форматов.

Заключение

С чего начинать такие поиски? Вероятно, с формулирования общего понимания неких существенных черт тех миров, которые феноменологически развернулись перед нами в «голосах снизу», и которые были запечатлены в особом измерении – в их дискурсивной проекции. Каковы эти миры? И что же такое – «мир»? «Мир имеет место в нашем бытии как мелодия присутствия». «Мир – это согласие, в котором только и открывается целое…»^[55]. Кажущаяся метафизическая зыбкость этих определений, их причудливый аналитический импрессионизм не затуманивают, а наоборот, решительно чистят познавательное пространство, освобождая его от чуть ли не полуавтоматического истолкования мира как «навала», как единства всего, взятого без пропусков и исключений. Мир – это не круговой метрический объем, а настроение человеческого присутствия. Каков же мир «голосов снизу»? В чем его дискурсивное «согласие? Можно ли познавательно ухватить накрывающую этот мир «мелодию присутствия», которая, каждый раз в своеобразных, но по тональности совпадающих, аранжировках расслышивается в хоре этих, как правило, тихих, далеких от распорядительного напора, голосов?

Общее впечатление от тех жизненных пейзажей, которые были развернуты «голосами снизу», и где мои собеседники пытаются воспроизвести некий понятный и выровненный порядок собственного бытия таково: тихомирность. Это слышно в самом тоне, в настроении их рассказов. Как бы ни вихлялось колесо социально-экономической жизни, какие бы грозы ни громыхали над их самодельными избами, крестьяне не сокрушаются, не поддаются тоске, не содрогаются в рыданиях. Помните формулу Ирины Кирилловны Ситкиной: «Какое-то покорение…»? Конечно, такое подытоживание – только часть правды. Это – не что иное как плотное дискурсивное «покрывало» разнообразных форм обыденного сопротивления крестьян, подробно описанных, в частности, американским социальным антропологом Джеймсом Скоттом. Он называет крестьянское «непокорение» «оружием слабых». «Слушаю, но не повинуюсь», – вот его кратчайшая формула. Дж. Скотт пишет: «Обычное поведение крестьян в периоды спокойствия рисует нам картину смирения, страха и осторожности. Напротив, крестьянские восстания выглядят как проявления животной ярости»^[56]. Но даже в ожесточении классовой борьбы лозунги восставших крестьян выглядят порой весьма необычно. Например, в «Воззвании Волчихинского районного штаба повстанцев к окрестному населению» (Алтай, 1920) мы читаем следующий лозунг: «Да здравствует свобода, равенство, братство и любовь!»^[57] (курсив мой. – В. В.) «Любовь» залетела в этот лозунговый политический дискурс не иначе как из дискурса крестьянской бытийной размеренности, из обыкновения. И мы вряд ли ошибемся, утверждая, что в целом люди деревни тихо и мирно принимают свою судьбу, непрерывно и привычно присутствуют в заданных им координатах существования, вполне и умело захватывают их и сами непрестанно и упорно пребывают в этой захваченности.