Голосую за любовь

«Значит, так они и будут идти чередою, эти однообразные, неисчислимые, ничего с собой не несущие дни? Другие тоже скучно живут, но все-таки у них есть хоть какая-нибудь надежда на перемену. Иной раз какое-нибудь неожиданное происшествие влечет за собой бесконечные перипетии, и декорация меняется. Но с нею ничего не может случиться — так, видно, судил ей бог! Будущее представлялось ей темным коридором, упирающимся в наглухо запертую дверь».

На стр. 69 Штефица Цвек поставила галочку:

«Эмме тогда казалось, что ей подают на тарелке всю горечь жизни, и, когда от вареной говядины шел пар, внутри у нее тоже как бы клубами поднималось отвращение».

На стр. 70 Штефица Цвек жирно подчеркнула:

«Что же, значит, это прозябание будет длиться вечно? Значит, оно безысходно? А чем она хуже всех этих счастливиц?»

На стр. 71 Штефица Цвек пометила крестиком:

«Эмма начала пить уксус, чтобы похудеть, у нее появился сухой кашель, аппетит она потеряла окончательно».

На стр. 91 Штефица нарисовала длинный знак вопроса:

«Мужчина по крайней мере свободен; ему доступны все страсти, все чужие края, он волен преодолевать препятствия, вкушать от наиболее труднодостижимых наслаждений. А женщине всюду помехи. Косная и вместе с тем гибкая по натуре, женщина находится между двух огней: между слабостью своей плоти и бременем закона. Ее воля, точно вуаль ее шляпки, держащаяся на шнуре, трепещет при малейшем дуновении ветра; ее вечно увлекает какая-нибудь прихоть, вечно сдерживает какая-нибудь условность».

На стр. 102 Штефица Цвек подчеркнула:

«Ей казалось, будто все вокруг нее повито какой-то черной мглой, чуть заметно колышущейся на поверхности предметов, и, жалобно воя, точно зимний ветер в пустом замке, все глубже оседала в ее душе тоска. То были думы о невозвратном, усталость, охватывающая человека после какого-нибудь сделанного дела, и, наконец, боль, которую испытываешь, чуть только прекратится уже ставший привычным душевный подъем, едва лишь внезапно ослабнет длительное душевное напряжение».

На стр. 131 Штефица Цвек прочитала:

«Она желала любви так же страстно, как карп на кухонном столе желает воды»,

а потом захлопнула книгу и с отсутствующим видом уставилась в окно.

— Пошмотри-ка, — сказала тетушка, входя в комнату, — пошмотри, какие кращивые!

Она держала в руках тарелку с абрикосами. Тетя удивленно посмотрела на Штефицу, поставила тарелку на стол, села в кресло и взяла абрикос. Понемногу клюя абрикос, она говорила:

— Что же это такое? Ты опять груштишь?! И вще читаешь, читаешь… У наш в Бошанской Крупе была такая Петра, отец у нее был жубным врачом. Она вщегда была такая грушная, такая грушная! Штанет на пороге — ну прямо черное шукно, что вешают у входа в день похорон. Это у нее, жнать, болежнь такая была — что-то вроде тумана в голове, и никто ничего не мог поделать: ни доктора, ни щвященник. Когда уж очень лихо ей приходилощь, она убегала в леш, и там ее чашто видел при обходе лешник: лежит она ничком на траве и плачет. Говорят, пошле швадьбы это у нее прошло… Ах, — рассердилась тетя и отложила надкусанный абрикос, — шовщем не могу ешть иж-жа этих жубов!..

Тетя встала, подошла к Штефице и повернула книгу — посмотреть название.