Голосую за любовь

Вдруг Рашида крикнула: «Вот он!» — и я увидел Атамана: он летел, припав к коню, за ним в воздухе оставалась светлая полоса, и среди расцветающих акаций галдели молодые галки. Его голова в красноватом вечернем свете казалась почти белой. Меня пронзила мысль, что, будь я девчонкой, я бы, увидев его, задрожал от восторга, но Рашида сказала, что ей хочется есть, и сбежала с насыпи туда, где жокеи оставили свое снаряжение и сумки с едой. Ниже спиной к нам стояли толпы зрителей. Я не успел произнести ни слова, как Рашида уже оказалась рядом, держа в руках что-то, завернутое в платок. Я предложил поскорее смыться, потому что в любую минуту кто-нибудь из зрителей мог обернуться.

— Да ну! — сказала она. — Бери!

Я предложил укрыться в ивняке, но Рашида сказала, что на пароме есть удобней. Старуха вообще не замечает никого вокруг, а даже если б и посмотрела на нас, все равно ничего бы не поняла. Насыпь и верхушки тополей словно вобрали в себя свет. На реке, казалось, стало совсем темно, хотя впечатление это было обманчивым. Нынешняя весна может еще преподнести и не такие штучки. Но об этом не хотелось думать.

По Тисе стайками плыли водяные цветы, и стебельки их были прозрачными и хрупкими. Река имела цвет молодого вина, и на ее поверхности, будто сухие скорлупки, покачивались трупы насекомых. Я вспомнил поверье, что водяные цветы живут лишь от восхода до захода солнца, и при этой мысли у меня защемило сердце. Такое вы можете ощутить, если вообразите, что вас заживо опускают в могилу или что-нибудь подобное. Об этом мне тоже не хотелось думать.

На банатской стороне[9] лаяли собаки и раздавались удары палок по воде, видимо, рыболовы выгоняли сомов из их укрытий. Баронесса по-прежнему сидела на корточках и тихо напевала. Песня была французская, и я не все слова понимал. Кажется, речь шла о каком-то бале и о девушке, танцевавшей «в его объятиях» самый прекрасный танец на свете.

До конца я не дослушал — Рашида чавкала громче, чем мамонт, и я спросил, что ей будет, когда она вернется домой. Но она лишь пожала плечами. Вообще-то она думает, что никто и не заметит ее отсутствия. В доме кроме нее — восемь детей, а она теперь среди старших. Правда, двое братьев уже женаты, но их потомство Рашида не в состоянии упомнить.

— Плодятся, как крысы! — сказала она, откинув с лица волосы. — Через три года заполонят весь дом! — прибавила еще и нетерпеливо передернула плечами, а глаза ее сверкнули в сумерках.

Нечего было и сомневаться, теперь я точно знал, что Рашида — та самая девчонка из сторожки у переезда, которой я два года назад бросил яблоко, а она, тряхнув головой, даже не соизволила его поднять. Стояла и глядела на проходящий поезд, и волосы ее в густом летнем воздухе казались гладкими и блестели, будто ванильный пудинг. Позади их дома, в глухом заливе Тисы кричали лысухи, а во дворе на ветвях двух кривых вишен висела целая свора ребятишек от двух до двенадцати лет. Одного, который еще не умел ходить, девочка держала на руках. Я спросил ее, там ли они еще живут, у переезда?

— А где нам еще жить? Батя — стрелочник! — Она лениво и сонно повела головой, и волосы ее опять светлым обручем окаймили щеки.

Баронесса теперь пела песенку о каком-то кораблике, который никогда никуда не уплыл. Песенка была детская и очень красивая. Солнце уже скрылось за тополями, небо стало зеленым, будто яблоко, с реки потянуло прохладой и свежим запахом водяных растений. Вздрагивая всем телом, облезлая собака потянула Баронессу в город, в сторону кладбища, к глинобитной хибаре, которую построил слуга одного из баронов миллион лет назад.

Рашида все еще торопливо жевала, едва поспевая глотать, и я сказал, что спешить нам некуда. Она ответила, что сама знает, но уж такая у нее привычка: у них в доме, если зазеваешься, считай, останешься голодным.

С ипподрома доносились крики, потом снова топот коней. В тихом сумраке этот топот напоминал удары палочек по туго натянутому барабану, а в воздухе пахло цветущей вербой. Водяные лилии касались наших лиц, цеплялись за волосы и беззвучно падали в реку, как умирающие осенью мухи. Все, что нас окружало, казалось, вызывает у меня боль. Я чувствовал ее во всем теле, давило виски и шумело в ушах. Постепенно я стал понимать, что со мной происходит: это в моих жилах бурлила непокорная кровь.

— А меня сегодня выгнали с урока, Рашида, — сказал я, и она ответила, что знает.

— Бросил какую-то книгу, что ли? Мне иногда хочется вышвырнуть все книги. Какому идиоту взбрело в башку выдумать школу? Как думаешь, Слободан? — Она поднялась на цыпочки и положила руки мне на плечи.