Голова

Алиса, увидев это, отвернулась. Она знала: погибший человек. Она знала: беги того, в ком ослабело чутье к успеху, хотя бы тебя связывали с ним узы крови… Слишком смелые цели, слишком благородные идеи и даже избыток силы враждебны успеху, — нам же нужен успех. Успех у равнодушных и слабых, успех, который мы презираем. Но прежде всего мы должны заручиться им, а там можно, пожалуй, подумать и о том, чтобы стать достойными людьми. Перешагнуть через тех, кого мы знаем как более достойных людей, но у кого просто не хватило ловкости.

К тому времени, когда отец возвратился из Потсдама, мир успел снова измениться, — он был уже не тем, каким рисовался ему в течение одного-единственного дня. Страна вернулась к обычным делам; буря миновала, никто уже не думал свергать императора. Отец верил в прочность перемен и решений, когда в действительности вокруг все лишь обделывали свои дела. Как мог даже он утратить чутье к успеху?

Его дочь не на шутку волновало сознание, что это произошло в ее непосредственной близости.

Долго ли длился его самообман? В тот майский день, когда его старый приятель Иерихов снова посетил его, он еще не вполне ясно разбирался во всем.

— Меня радует, что у твоих почтенных коллег изменились чувства к императору, — сказал Ланна. — Их трогает его непривычное смирение. Многие деловые люди бывают сентиментальны, когда это им ничего не стоит. Но это не меняет требований момента, — сказал он, к удивлению Иерихова. — Оставив в стороне опеку, которая никогда не была мне по душе, — продолжал Ланна, — политически его необходимо обезвредить. Пока что я объяснился и помирился с ним, — сказал он, повышая голос и стуча по столу.

Сомнения все-таки мучают его, догадался Иерихов. Не мог же такой человек, как Ланна, считать примирением заискивающую улыбку своего заклятого врага.

Старый приятель старался щадить его.

— Ты с ним, пожалуй, слишком далеко зашел. Делает тебе честь, но этот Гогенцоллерн к такому обращению не привык. Я не стану повторять с другими, что ты на всех нас навлек немилость, хотя и я чуть не поплатился камергерством. Ну да мы свое наверстаем, он в нас нуждается.

— Наоборот, вы, с моей точки зрения, тогда чересчур разбушевались, — возразил Ланна. — Я высказывал тебе свои сомнения на этот счет.

— Да, но по-французски, — не сдержался Иерихов. — Теперь они мне ставят это на вид. Они говорят, что сказывается твое иностранное образование, тебе нет дела до бранденбургских традиций[58]. — Старый приятель весь побагровел. Наконец-то все поняв, Ланна долго сидел неподвижно, когда тот ушел.

Они отступились от него! Ему пришлось быть мужественным за всех, у них же хватило мужества на одно предательство. Пожалуй, они будут голосовать и против налога на наследство? Разумеется, этот налог вообще их не устраивает. Тут они воспользуются случаем и провалят его творца, тогда он окажется всецело во власти своего повелителя. По-прежнему повелителя! «Стоило ли становиться тем, что я есть, если все мое умение, все равновесие, которое я сохраняю с несказанным трудом, ставится под вопрос из-за того, что задержался период депрессии? Когда ему следует начаться?» Он погрузился в вычисления. Подсчитывая, он ходил по комнате и время от времени выкрикивал вслух:

— Он не осмелится! Он плакал передо мной, клянчил, чтобы я остался!

Зехтинг приоткрыл дверь — что там происходит? Но Ланна продолжал свои подсчеты.

Он внес в рейхстаг законопроект о налоге на наследство, законопроект провалился, и Ланна отправился в Киль просить императора об отставке. Никто не понял, что это парламентская смерть.

Отставку он получил. Возвратившись, он пошел пешком на Фосштрассе, к графине Альтгот. Он сказал швейцару:

— Сюда должны доставить телеграмму из Киля. — Ведь телеграмма с отменой отставки и с мольбой о его приезде должна прийти неотвратимо, как ночь. Больной не вытерпит и часа!

Князь Ланна поднялся один по широкой старинной лестнице, немногим сильнее обычного налегая на тонкие перила. Перед ним беззвучно растворились двери в три тихих покоя — первый с большой вазой, второй продолговатый, третий маленький зеркальный; всюду тишина, всюду полумрак от длинных блеклых драпировок. В четвертом за чайным столом сидела его подруга; он заметил, что она постарела. Он поцеловал ее морщинистую руку, сел подле нее и принялся есть. Он не хотел глядеть в боковое зеркало. Старый лакей прислуживал им бесшумно. Они ничего не говорили, каждый улыбался ободряюще.

Но вот пришла Алиса. Дочь обменялась взглядом со старой приятельницей, отец видел, но не хотел видеть этот взгляд. Она то и дело склонялась к нему, нежно касаясь его.

— Повсюду говорят о твоей отставке как о немыслимой катастрофе. Никто не хочет ей верить.

— Когда-нибудь этого потребует естественный ход вещей, — возразил он и прислушался: телеграмма пришла.