Голова бога (Приазовский репортаж)

А именно: земли Приазовья хотя и находились несколько северней Бордо, но значительно южнее Шампани. Степной характер местности подтверждал обилие солнечных дней, а наличие рек указывало на возможность орошения.

И тем же летом он отправился в путешествие к Азовскому морю. Домой он вернулся к осени донельзя воодушевленный: климат оказался даже более жарким — вроде испанского или даже марокканского. Но в самый жаркий день, источая прохладу, неспешно к морю свою воду несли реки. Не могло быть и малейших сомнений в плодородности здешних почв: в степях Приазовья совершенно до неприличных размеров вызревали арбузы и дыни. И что самое приятное: земля стоила совершенную безделицу. И, не откладывая дело в долгий ящик, Дюфор оформил купчую на десять десятин земли. То была нераспаханная степная целина, да склоны над рекой (купленные вовсе за бесценок) — совершенно непригодные для посева пшеницы, но просто созданные для виноградарства.

Конечно, какой-то виноград туземцы выращивали и даже гнали из него какое-никакое вино. Но на вкус француза и вино и плоды, из которых оно делалось были слишком терпкими, невкусными.

Остаток осени и зиму Дюфор провел в сборах, а по зимней, еще не весенней, распутице отправился в путь. Весь его багаж составляли книги по виноделию и виноградные саженцы, выписанные из Шампани и Аквитании.

Предприятие не сулило мгновенного обогащения, но Арман Дюфор твердо верил в свою звезду: при должном усердии и трудолюбии уже через пять лет он не будет знать ни в чем нужды, а еще через десять — пировать на серебре, слать какую-то мелочь своим родственникам. И уж точно: девушка, отвергшая когда-то его ухаживания, умоется в один день слезами.

…Сначала все шло хорошо. Виноградная лоза, совершив путешествие в тысячи километров, счастливо принялась и пустила побеги. Арман дневал и ночевал среди заблаговременно расставленных шпалер, представлял, как это место преобразиться через год, два, десятилетие. На отдыхе, когда мускулы отказывались перекапывать и рыхлить землю, он воображал этикетки для будущих бутылок вина, выдумывал марки. Даже свой домик он поставил поближе к виноградникам, на холме, за рекой, над Бахмутским трактом. И для путешественников по этой однообразной дороге появился новый ориентир: «недалеко от того чокнутого французика».

К Арману изредка заезжали помещики, зазывали к себе и, ничуть не смущаясь тем, что француз не в силах пока отплатить ответным гостеприимством, потчевали обедами. Однако вместо благородных вин малороссийские помещики предпочитали суровейший местный самогон.

…А потом случилась катастрофа.

Нет-нет, все началось будто бы нестрашно: с листопада и дождя, с осенней распутицы и луж. Ничего такого, чего бы Арман не видел у себя дома. Хотя ему, как натуралисту, следовало обратить внимание, что дожди начались чуть раньше, были они чуть холодней, что приазовская осень за свое дело взялась немного более рьяно, нежели ее французская коллега в лесу Фонтенбло.

Короче, в середине декабря ударили морозы. Собранные на зиму дрова сгорели за три недели. Снега не было, но зарядили ледяные дожди, а еще до Рождества ударили такие морозы, что ясно стало: этого холода кусты винограда не переживут.

Француз принялся копать землю, закаменевшую от мороза, пытаясь выковырять из нее побеги винограда. Что-то ломалось, что-то он сносил в свой домишко. На ледяном ветру он, конечно же заболел, и пытаясь, согреться вынужден был часть спасенных кустов сжечь в печке. Но то помогло слабо, поскольку мечта о виноградниках довольно успешно боролась с самосохранением.

В конце концов, его спас сосед-помещик, заехавший поздравить соседа с Рождеством. Дюфора он застал в горячке, в просто ледяном доме, и, преодолев сопротивление, увез к себе в имение. Охапку кустов из рук француза смог вынуть только врач.

Весной, когда растаял снег и прилетели грачи, Арман осмотрел свою землю, и понял, что разорен, что мечта разбилась не в мелкие осколочки, а рассыпалась в прах. Его земля напоминала кладбище.

Он хотел стреляться — но не было пистолета. Думал удавиться — но потолки в его домишке были низкими, а достаточной высоты и прочности дерева не имелось вблизи. Речка же не давала шансов утонуть. Да и вода в ней была еще холодной.

Одним словом, достаточной настойчивости в лишении себя жизни Арман не проявил.

В самом деле: от соотечественников он был отделен степями и лесами, следовательно, о его позоре на родине никто не знал. Близких родственников не имелось, и оставалось лишь дать время однокашникам, дальним родичам и той самой девушке забыть несчастного Армана.

Предстояло как-то наладить жизнь на чужбине. Дюфор голодал, перебивался уроками, на которые его звали скорей из жалости: русский язык Арман знал весьма скромно, из-за чего польза от его учения была сомнительна.