Голова бога (Приазовский репортаж)

«…

Некий Андреус из Коринфа, известный тем, что создал приспособление для счисления фаз Луны, заявил во всеуслышание, что под силу ему построить механизм, который производил бы ряд cчислений со скоростью и точностью, недоступной человеку. Похваляясь, свое будущее устройство он именовал «Головой Бога». За то, что некий механизм он сравнил с Божественным, Андреус был обвинен в богохульстве. Опасаясь расправы, Андреас отбыл из Ойкумены за Пинд

…»

Это было понятно. Как бы в школе не нахваливали древних греков, народец тот, как и все остальные — перемен особо не любил. Сократа за святохульство и воздействие на неокрепшие юношеские мозги отравили. Говорят, ему предлагали бежать, но он отказался, устав от жизни. А вот молодежь, на которую старики брюзжат чуть не со времен сотворения мира, могла покинуть отчий дом, откочевать куда-то за границы Ойкумены, за стоящую где-то на окраине тогдашней Греции гору Пинд. Таких называли живущими за Пиндом — пиндосами.

И это Андреус мог отплыть из Коринфа на корабле, отправленном за зерном в эти края, благо, что капитан легко бы взял попутчика на пустой корабль. Затем что-то или кто-то, заставил Андреуса укрыть механизм в здешних каменоломнях.

Та самая «Голова Бога», о которой обмолвился Ситнев в разговоре с контрабандистом…

Во времена Сократа древний конструктор в качестве привода мог использовать нескольких илотов или коня. Теперь, представим: древнегреческий счетный механизм с приводом от паровой машины. Быстрей вращается входной вал, быстрей идет расчет. Древний грек каждый зубчик выпиливал из бронзы, теперь можно все повторить в стали, на станках изготовлять их сотнями, тысячами. Любая функция — посчитана, любое уравнение — решено, любой код — взломан.

Купец Подопригора что-то говорил об английских счетных машинках, еще не вполне совершенных. А тут англичане, если им не помешать, могут получить в натуральном виде уже готовую модель…

* * *

А, вернувшись домой, Аркадий уж не застал Катерину.

Она исчезла не попрощавшись. Впрочем, на столе оставила надушенный лист бумаги. На нем не было слов, однако остался оттиск ее поцелуя. За это расставание Аркадий был безмерно признателен. Когда желание удовлетворялось, начинала грызть совесть. Ему было стыдно перед Дашенькой, Конкордией и самой Катериной. Ибо ничто, кроме страсти их не объединяло.

Тем не менее надушенную бумагу юноша бережно убрал в конверт, и порой вынимал, вдыхая аромат прошедших дней.

После дождя

Легко и сладко было любить столичные города с их проспектами, мостовыми, долгими тенистыми бульварами. А ты попробуй полюбить провинциальный городишко, где улицы узки, горожане по обыкновению — пьяны, необразованны.

Аркадий честно пытался полюбить свой уездный город, но получилась это не весьма. Тогда он как бы поделил свою любовь на две части. Довольно умеренно, целомудренно он любил Гайтаново. И куда более страстно любил мир вокруг него. Да разве можно было не любить море, кручи над песчаными пляжами, бескрайние поля.

Хуже получалось любить тутошнюю погоду. В мае здесь бывало расчудесно, словно в райских краях — цвели и пахли сады, пчелы в них жужжали, пели птицы, землю украшали тюльпаны, кои росли тут навроде сорняка. Из домов вкусно пахло сдобой пасхальных куличей, кои в здешних краях именовали «пасками».

Но летом тут такая жара, что порой хочется выпрыгнуть из своей же шкуры, а зимой порой столь холодно, что устанешь, только пока оденешься. Но избиение что-то изменило в Аркадии. Он не то чтоб разом постарел, но будто бы окунулся в зрелость, увидал, что до смерти, может статься, не так уж и далеко. Силы без счета, как то было ранее, уж не имелось.

Юноша щурился, глядя на солнце, запасался теплом, чтоб с ним вторгнутся в зиму и как-то пережить холода. И хоть до осени было далече, листья на деревьях желтели, словно обгорали. Трава стояла жесткая, словно колючая проволока, меж стеблями лежали запекшиеся в собственных раковинах улитки.