Голова быка

— Вы так считаете? Что вы делаете со своей жизнью? Я знаю, что вы привыкли справляться со всем один, но поймите: у вас есть семья. Родственники, которые переживают о вас…

— И чье присутствие в моей жизни ограничивалось до последнего времени открытками на Канун года, — перебил я его.

— А вы бы позволили что-то кроме? — парировал Эйзенхарт. — Вы с самого начала делали все, чтобы оградить нас от участия в вашей жизни.

— И собираюсь поступать так и впредь. До свидания, Виктор, — я встал из-за стола. — Буду счастлив получить от вас открытку к следующему году.

Я не успел сделать и шага к выходу, как был остановлен. Одной фразой.

— Я знаю, почему вы все еще живы.

Я сел обратно.

Мои пальцы сжались на стакане с виски — так крепко, что удивительно, как он не разбился. Этого в досье не было. Эйзенхарт не мог знать.

— Полагаю, благодаря работе хирургов.

— Нет. Не только.

Не только.

Армейские госпитали были укомплектованы штатными психологами в январе девяносто восьмого. Будь я ранен месяцем раньше, скорее всего, вы бы не читали эти строки. Но мне не повезло (или все же повезло?).

Первым, кого я увидел, проведя больше недели в опиумном дурмане в тыловом госпитале, был Зельман Телли, армейский психолог (а также анестезиолог, в периоды, когда в госпитале была нехватка лекарств, и временами целитель). Один из лучших — потому что у него нельзя было не вылечиться. Его Дар убеждения связывал по рукам и ногам, заставляя его пациентов переступать через себя, и приковывал к его воле. Его Дар заставлял тех, кто хотел умереть, жить.

Видимо, Эйзенхарт увидел что-то в моем взгляде, потому что попытался оправдаться.

— Послушайте, Роберт…

— Замолчите, — приказал я.

Хвала Духам, в руках у меня был стакан — треснувший под моими пальцами, — а не что-то иное, иначе в этом трактире стало бы на одного живого человека меньше.

— Я…

— Замолчите.

Ему все же удалось вывести меня из себя. Мир будто подернулся зеленоватой дымкой; раздался треск: толстое стекло стакана все-таки не выдержало давления.

В глубине души я понимал, что Эйзенхарт прав — даже в том, что не успел сказать мне. Я понимал, какое впечатление произвожу, но не мог изменить этого. Чужой Дар мог заставить жить, но не мог дать желание продолжать эту жизнь, а без него все сводилось к тусклым серым дням и повторяющейся рутине, безвольной имитации настоящей жизни.

"Нзамби", вспомнилось мне слово Темного континента. "Живой мертвец". Порабощенный чужой волей, бездумно исполняющий приказы своего хозяина…

Неудивительно, что Эйзенхарт беспокоился за меня. И не только он — готов поспорить, леди Эйзенхарт и ее супруга так же волновало мое состояние.

"Так вот что такое семья, — мелькнула в голове мысль. — Хвала Духам, раньше я обходился без нее".

Я сделал глубокий вдох, еще один. Успокоившись, я перевел взгляд на Эйзенхарта. Тот вновь повернулся к центру зала. Игроки сменились: к Быку подсел новый желающий испытать удачи. С нашего места было невозможно разглядеть его лицо, но огненно-рыжая шевелюра полыхала в толпе.

— Что такое "флеббы"? — наконец спросил я.

Эйзенхарт моментально обернулся ко мне.

— Значит ли это, что вы меня простили?

— Не лезьте больше не в свое дело и не узнаете, — пригрозил я. — Так что же?

— Бумаги, — моментально перевел Виктор.

Ну конечно. Один из Быков говорил о бумагах. Странное слово, не похожее ни на один из диалектов империи.

— На каком это языке?

Эйзенхарт задумался.

— Это скорее арго. Редвельш. На нем говорят йенишы, Вороны, воры — все, кто не совсем в ладах с законом. Эти двое… они спрашивали вас о бумагах?

Я пересказал ему тот разговор.

— Что ж, теперь мы знаем, что бумаги не у них, — резюмировал Эйзенхарт, когда я закончил свой рассказ. — И знаем, что либо у нас, либо у вас завелся крот.

— Крот? — недоумевающе переспросил я.

— Доносчик, работающий на нанимателя Хевеля. Иначе с чего бы кому-то нападать на вас?

Эйзенхарт в задумчивости провел пальцем по краю столешницы.

— Кстати, откуда, вы, говорите, шли, доктор? — сощурил он глаза.

Второй раз за вечер я продиктовал адрес.

— Каким ветром вас туда занесло?

— Каким ветром может занести мужчину в отель с почасовой оплатой? — парировал я.

Эйзенхарт оживился.

— Неужели дама? А вы, Роберт, оказывается не совсем потеряны для этого мира, — перехватив мой взгляд, он чуть прикусил язык. — Познакомите?

— Она вдова, — сухо ответил я. — И в данный момент в трауре.

Эйзенхарт снова провел пальцем по столешнице и вздохнул.

— Ладно, шутки в сторону. Я расскажу вам, что смогу, об этом деле. Не думаю, что к вам пошлют других, но… мне будет спокойнее, если вы будете знать, во что ввязались.

Я не стал спорить о формулировке, хотя на мой взгляд мое участие в этом деле выглядело иначе.