Голова (Империя - 3)

- Чистенько же должно быть на душе у такого субъекта!

- Я презираю твою чистоплотность. Знание добывается в безднах, а там не очень чисто. Что ты знаешь о страдании? - Мангольф говорил все так же истерически взволнованно.

Терра поймал его блудливый взгляд, взгляд постыдно-тщеславных признаний.

Он не хотел слушать дальше; он встал и за недостатком места повернулся вокруг собственной оси.

- Твои страдания! Надо же когда-нибудь договориться до конца! Значит, жизнь не стоит того, чтобы подходить к ней честно?

- Кто ее постиг, тому остается презирать ее, - сказал двадцатилетний Мангольф.

- И слушать коварный зов небытия. Я его не слышу, - сказал Терра. Презирай меня сколько хочешь! Твое страдание так понятно! Оно происходит оттого, что ты наперекор собственному разуму отчаянный карьерист.

- Обольщать мир как простую шлюху - в этом глубочайшее сладострастие презрения к себе.

- Как? И к себе тоже? Ты слишком много презираешь, это к добру не приведет. Я предпочитаю ненавидеть. - Терра крепко уперся ногами в пол. Мне ненавистны успехи, ради которых тебе приходится обманывать свою совесть. Ложь ослабляет. Ты потеряешь власть над своим изнасилованным разумом, запутаешься и плохо кончишь.

- А ты со своим незапятнанным разумом сразу же берись за револьвер, тебе рано или поздно его не миновать.

Теперь встал и Мангольф. Они меряли друг друга пламенным взглядом, каждый из них провидел правду своей жизни и готов был любой ценой отстоять эту правду.

Потом один отступил насколько мог, а другой провел рукой по лбу. Они уже не смотрели друг на друга, каждый чувствовал: "Я желал ему смерти". Терра встряхнулся первый, он мрачно захохотал:

- Будь мы более примитивными натурами, бог весть чем бы это сейчас кончилось.

Мангольф сказал с затаенной улыбкой:

- Тогда спор был бы не об идеях, а о деньгах.

- Как у наших прадедов.

- Значит, и ты слыхал об этом, - сказал Мангольф сдержанно. Он сел за рояль. Терра все еще стоял неподвижно, потрясенный.

Когда он вернулся на прежнее место, перед ним неожиданно всплыл образ женщины с той стороны - женщины, с которой он этой же ночью собирался начать жизнь. Сердце у него забилось сильнее, он услышал как бы страстный ритм самой жизни и понял, что друг играет "Тристана"{35}.

- Мне пора, - сказал Терра уже на пороге.

Мангольф, против ожидания, прервал игру и обернулся. Юношеское лицо его было затуманено гнетущей скорбью.

- Клаус! Ты идешь к своей возлюбленной?

- Последуй моему примеру, Вольф, - и будь счастлив!

Взгляд Мангольфа дрогнул; ему было не по себе от чувства внутреннего торжества.

- Значит, ты собираешься бежать, Клаус? Ты, чего доброго, собираешься жениться на ней?

- Удивляйся сколько хочешь!

- Итак, вот тот случай, когда и ты приносишь в жертву разум, Клаус.

- С восторгом!

- Ради женщины? Ради лживого существа, расслабляющего нас? - спросил Мангольф со сладострастным торжеством. Никогда еще не любил он так сестру друга, как в этот миг. Очевидно, между их взаимной ненавистью и его любовью к сестре друга была роковая зависимость. Нехорошее чувство - сколько болезненного удовлетворения давало оно Мангольфу!

Терра стиснул пальцы и сказал вполголоса, твердо, на одной ноте:

- Я хочу для нее жить и умереть, трудиться и, если нужно, воровать. Для нее я мог бы стать карьеристом и шулером, но тогда она разлюбила бы меня. А ее любовь всегда будет для меня единственным знаком, что я не потерпел крушения, что я победил.

Мангольф слушал этот бред, эти прорицания. Сам он сегодня говорил те же слова для успокоения женщины. Другу же они нужны были для самоуспокоения. Мангольф сказал серьезно:

- Я мог бы презирать тебя. Но я предпочитаю преклоняться перед тобой.

- Ибо ты мне друг, - ответил Терра и, прежде чем уйти, крепко пожал руку Мангольфа.

Он пошел домой; все, по-видимому, уже спали; забрав самое необходимое, спустился в сад. Он не оглянулся: родительский дом должен быть вычеркнут из памяти. Через калитку он выскользнул на поляну, оттуда на берег реки, сел в лодку и начал грести. Он рассчитывал проплыть часа два в беззвездной темноте, с непокрытой головой, обвеваемой ветром с моря. Вместо этого он едва не въехал около устья реки в целый караван барж. Голос, окликнувший его, был как будто знаком. Потом засветился фонарь.

- Шлютер?

- Молодой хозяин! Может быть, мне повернуть назад?

- Куда это вы едете?

- А вы? - недоверчиво спросил Шлютер.

- Я сейчас взберусь к вам. - Очутившись наверху: - Отец отсылает вас? Из-за консула Эрмелина? Выкладывайте все! - Он оглядел баржи: - Зерно?

- Из-за зерна я и еду, - подтвердил Шлютер. - А также из-за господина консула, чтобы он был избран в рейхстаг. Кстати, мы хотим поскорее сбыть с рук зерно, цена на него слишком дешевая.

- Вы хотите сказать - дорогая?

- Вы, сударь, еще мало сведущи в делах. Это зерно ввезено до новых, повышенных пошлин, оно много дешевле местного и сбивает цену. Его надо убрать из страны, вот я и вывожу его.

Юноша долго молчал в темноте. Наконец, разобравшись во всем:

- И вы, вы, будучи социал-демократом, помогаете взвинчивать цену на хлеб?