Голова коммивояжера

— Как и я, — пробормотал поэт. — Хотя лучше не надо. — Его умиротворенный взгляд выражал восхитительную усталость, которую Найджел замечал весьма часто на лице Роберта в последние дни: работа над поэмой, видимо, шла успешно.

— О чем вы тут разговариваете? — спросил поэт.

— О творческой целостности, — сообщил Найджел.

— А, об этом. Бог мой. — Поэт отмахнулся от них черенком трубки. Это явно озадачило Реннела Торренса. Его тяжелое дряблое тело резко напряглось. «От зависти? — спросил себя Найджел. — Или от долго скрываемого страха?»

— Это очень характерно для тебя, Боб, — сказал в ответ Торренс. — У тебя есть имя. Ты можешь почивать на лаврах и тешить себя мыслью о целостности. Или думать, что можешь. Но Боже мой! Я, по крайней мере, что-то делаю. Возможно, живу за чужой счет, но не развращен роскошью, не исписался. Для художника губительна жизнь рантье, ты хорошо это знаешь. Придет день, и нужно будет держать ответ, как ты использовал свой талант. «Я похоронил его, Господи, похоронил под охапкой роз», — вот что придется тебе сказать.

Когда язвительный монолог Торренса закончился, Роберт Ситон произнес:

— Что ты так суетишься, Реннел? Люди, как ты и я, должны желать лишь одного, — его маленькая фигурка на траве вдруг стала выглядеть весьма внушительно, — терпения. Терпения. И Божественного откровения. Первое зависит от нас, второе — только от Него.

— О-о! Пути Господни неисповедимы, скажешь ты сейчас. Он не торопится…

— Это так, — ответил поэт, на лице которого промелькнуло выражение странного веселья. — Однако мы должны принимать Его таким, каков Он есть.

Сейчас с Робертом Ситоном спорить было невозможно. Вполне понятно, что это сильно раздражало Реннела Торренса.

Найджел сказал:

— Все это очень интересно. Но я пришел сюда по другому поводу, не менее загадочному.

— Это проклятое убийство, — сказал Реннел Торренс, вновь прикладываясь к бутылке. — Весьма гнусное. Мы, в Лэйси, к таким вещам не привыкли, так, Роберт?

— Полиция спросит вас, Реннел, — употребляя удобную для него формулировку, продолжал Найджел, — почему вы пришли в такое состояние, когда увидели голову.

— В полиции сидят дураки. Кто сможет остаться спокойным, когда с дерева к ногам падает голова?

— Я говорю про другую голову. Про глиняную, которую вылепила ваша дочь. Еще до того, как изменила лицо изверга Освальда Ситона.

— А, да. Я действительно был потрясен его выражением. Мара — девушка со странностями, — сказал ее отец.

— Но удачно выполненная копия не может стать причиной сердечного приступа. Если только…

— Если только?.. — задиристо перебил Торренс.

— Я лишь предполагаю ход рассуждений полиции… Если вы убили Освальда Ситона за неделю до того и отрезали ему голову, а потом вдруг обнаружили ее точную копию в своей мастерской, то тогда понятно, что…

— Какая дикая чушь! Я… мы все тогда думали об Освальде, вполне естественно.

— О нет. В тот момент основания думать, что убитый — Освальд Ситон, не было ни у кого, кроме убийцы.

— Послушайте, это возмутительно! Кто вы, черт побери, такой, чтобы так третировать нас? Что вы суете нос не в свое дело и ловите всех на слове?

Реннел Торренс встал и неуверенно подался в сторону Найджела. Он был вне себя от гнева, но это был гнев испуганного человека, что вполне понятно, подумал Найджел, после такого промаха.

— Не заводись, Реннел. Стрэйнджуэйз только пытается объяснить нам, как выглядят наши действия в точки зрения полиции. Мы должны сказать ему за это спасибо, — заметил Роберт Ситон, слушавший их разговор с видом внимательной птицы, уже знакомым Найджелу. — Что особенно мучительно в подобном деле — это неизвестность, в которой пребывают как виновные, так и невинные. Везде шныряет полиция и задает всем подряд обычные скучные вопросы — прямо как в неудачной пьесе, когда не имеешь понятия, о чем думают персонажи, которых нет на сцене.

Если Роберт Ситон говорил, чтобы выиграть время и дать Торренсу возможность прийти в себя, то он достиг своего.

— Мучительно, говоришь? Конечно. Хотя ты, кажется, ничего не боишься, — проворчал художник. Он вновь сел, налил себе еще джина и повернулся к Найджелу. — Я скажу вам, почему слепок, сделанный Марой, так подействовал на меня. Когда я в последний раз видел Освальда, вернее, его голову, она выглядела именно так.

Роберт Ситон вдруг усмехнулся.

— У Реннела прямо страсть к ужасам, — с детской непосредственностью заметил он.

— Освальд шел среди дюн, — продолжал Торренс. — Спускаясь по дальнему склону одной из них, он обернулся. Я увидел его лицо, его тело же было будто отрезано верхней кромкой песка. Прямо пророчество.

— Когда это случилось? — спросил Найджел. — Не хотите ли вы сказать?..

— Да, десять лет назад. В тот вечер, когда он… э… исчез. Возможно, я был последним, кто его видел.

— Мы все были там, — сказал Роберт Ситон. — Поблизости, я хочу сказать. Освальд попросил…

— Одну минутку, — перебил Найджел. — Это не всплыло во время следствия?

— То, что я его видел? Нет, — ответил Торренс.