Голова Минотавра

Наверняка Ты спросишь, зачем мне все это вообще нужно. Так вот, я иду по следу "телесного посредничества". Мне кажется, что Шинок была скрытой проституткой. Поначалу мне казалось, что убитая Новоземская — это сводница, хотя я и не мог найти никаких доказательств. Но эта мысль сделалась моей манией. Я назвал ее "следом скрытой проституции". В разговоре с Борецким мне пришло в голову, что своднями частенько бывают женщины, избавляющие от плода. Совершенно того не желая, он дал мне понять это сам, когда открыл, что у Шинок до него было множество любовников и — как он сам сообщил — она уже "скоблилась". Так что я прижал Борецкого, и тот сообщил мне имя. Звучало оно: "Моника Халябурда". Как оказалось, в этом районе и вправду проживает женщина с таким именем, только вот на самом деле это весьма уважаемая портниха, а в частной жизни — теща нашего донжуана из пригородов. Так он жестоко насмеялся надо мной, а мои тиски теперь годятся разве что в металлолом. Тем не менее, я не сдаюсь, хотя комиссар Холева все время сует мне палки в колеса. Пока что этот трутень ничего мне сделать не может, и я веду следствие у него на глазах. Как мне это удается? Дело в том, что я упрямо иду по следу "скрытой проституции", посещаю катовицких жриц Афродиты и выпытываю у них про бабок, избавляющих от нежелательной беременности. Понятное дело, что хожу я к ним в качестве клиента, и тогда меня не сопровождает вечная тень в особе шпика, аспиранта Выбранеца. Холева на меня злится, провозглашает морализаторские тирады, но ведь запретить моей безвредной слабости он никак не может. А я уже вижу свет в конце тоннеля. Чувствую, что вскоре буду чего-нибудь знать. Тебе же известно, что с девочками разговаривать мне удается, и что я могу быть щедрым с ними. Да не плачу я им только за болтовню. Помнишь, дорогой мой? Homo sum et nil humani… Это все известия на нынешний день.

С наилучшими пожеланиями, твой Эберхард.

P.S. А по делу убийства Новоземской пока что ничего нового нет.

Попельский трижды прочитал письмо, затем поглядел на зал. Докладчик, похоже, уже подходил к концу своего сообщения, а слушатели нетерпеливо вертелись. Поднялся пока что еще подавляемый гомон. Попельский, который до сих пор не предал латыни окончательно и часто бывал на научных собраниях филологов, знал, что этот гомон означает. Доклад встретит либо полное одобрение с восхищением, либо его подвергнут уничтожающей критике.

— Да что это он такое рассказывает?! — услышал комиссар за собой сценический шепот. — Ведь это же предательство методологии!

— Вы выступите, профессор? — тут же отреагировал второй шепчущийся.

— Не собираюсь я пятнать свое имя участием в подобной дискуссии!

— Только не надо преувеличивать, пан профессор! Как-то раз пан профессор уже взял голос после подобного доклада…

— Никогда! — встал на своем профессор. — Никогда! Что это вы такое, коллега, рассказываете!

— А вот тогда, когда доклад читал тот любитель, так что? Вы тогда не дискутировали, пан профессор? Разве тогда вы его не раскритиковали?

— Какой еще любитель?