Голова в облаках

— Забрали все же голубчика! Правильно, Федор Васильевич, держите его и не отпускайте. Он и от меня бегает, письменного разрешения не дает, бюрократ! Не-ет, Ручьев, вам не удастся свою вину свалить на меня, я порядок знаю! Печать он, видите ли, потерял, заверять нечем! Врет, Федор Васильевич, не могло того быть, я знаю.

Федя-Вася обрадовался:

— Очень хорошо. Если знаете, запишем свидетелем. Согласны быть свидетелем, гражданка Смолькова?

— Неужели нет! Целый день за ним бегаю, мои школьники собрали металлолом, перевыполнили план школы, а он…

— Минутку, минутку. Вы, гражданин Ручьев, встаньте, а вы, гражданка Смолькова, сядьте и расскажите, как было дело.

Ручьев встал, и тотчас его место заняла Смолькова, торжествующе глянула на него и начала.

— Вчера вечером я договорилась с ним, а сегодня утром…

Ручьев, пятясь за ее спиной, дошел до двери, юркнул в сени, из сеней — во двор, со двора — на улицу и, не оглядываясь, побежал…

XII

Неподалеку от милиции находился двухэтажный дом редакции районной газеты. На первом этаже размещалась типография, на втором — сотрудники редакции. Ручьев бывал здесь много раз, когда шли материалы о комсомольской работе, и знал всех сотрудников, кроме двух новых — Мухина и Комаровского. Именно к ним он и попал, потому, что двое других были в колхозах, редактор Колокольцев — на бюро райкома, секретарь — в типографии.

— Прекрасно! — воскликнул Комаровский, увидев его в дверях общей комнаты. — А мы уж хотели обидеться, думали, молодой директор не любит представителей печати. Муха, сюда!

Из боковой комнаты выскочил с блокнотом и самопиской в одной руке и с дымящей сигаретой в другой Мухин, тоже обрадованный, готовый к работе.

— Превосходно! — ликовал и он. — Не зря говорили, что вы славный человек. Садитесь, пожалуйста. — Показал на жесткий диван, сам сел за стол, сигарету положил на край пепельницы. — Я всегда говорил, что настоящий автор сам идет в газету, тащить не надо. А, Комар?

— Ну! — Тот сел у торца стола и тоже приготовил блокнот, взял сигарету Мухина, сунул себе в рот.

Вспотевший Ручьев с пиджаком на коленях глядел на них как на своих заступников, добрых избавителей от страшно запутанной ведомственной кутерьмы, в какую он по нечаянности попал. Надо только рассказать все как есть, и они поймут, дадут объективную оценку этой нелепой истории. И если они выручат его сегодня, то завтра все войдет в норму.

— Мы можем наладить ритмическую работу производства без излишних перегрузок, стрессовых ситуаций и курьезных случаев, какой произошел на комбинате сегодня.

— Интересно, — насторожился Мухин.

— Я весь внимание, — сказал Комаровский.

— Дело несложное: утеряна печать нашего комбината.

— Знаем, — сказал Мухин. — Мы же были у вас. Вон какую толпу вы собрали. Так что, считать ее недействительной? Давайте документы.

— Какие документы?

— Об утере. И текст объявления.

Ручьев достал из кармана брюк платок, вытер мокрое от пота лицо и шею.

— Понимаете, какое дело… — Он поглядел на них просительно и недоверчиво, поколебался и махнул рукой: — В общем, съел я ее. Нечаянно.

— Съел? — воскликнул Комаровский.

— Печать?! — прошептал пораженный Мухин.

— Да, печать. Резиночка одна была, отклеилась от ручки, вот и случилось… С колбасой… Закрутился с делами и…

Мухин строчил в блокноте, а Комаровский глядел на Ручьева с таким восхищением, будто тот был любимым человеком и совершил что-то особенное: осуществил управляемую реакцию термоядерного синтеза или нашел средство от раковых заболеваний.

— И вы ее съели?… Милый, да это же необыкновенно! Это блеск! Вы не просто талант, вы — гений всех времен и народов!.. Ну-у, Муха, теперь мы им фитиль вставим, теперь покажем… А то — областная газета, фыркают, считают школярами: «Поваритесь в районном котле, хватите окопной правды, вот тогда будете газетчиками». А мы давно газетчики, мы родились ими, да, Муха? Вот дадим гвоздевой материал в районке, и пусть центральная перепечатает — покусают они локти, а! Звать станут в областную — не пойдем… Так, говорите, съели? Чудесно! Вы просто молодчина, Ручьев, вы умница! Пожалуйста, поподробней, я запищу.

Ручьев не разделял такого воодушевления, но, возможно, у них, газетчиков, это профессиональное, радуются свежему материалу, необычной ситуации, предвидят праведный гнев читателей. И он объяснил:

— Да закрутили меня звонками, бумагами, производство встало, рабочие без денег… Вы уж дайте в нынешний номер.

— Дадим, дадим, — откликнулся Мухин, не переставая строчить. — Так все, говорите, встало?… Прекрасно, великолепно!

Ручьев удивленно поднял плечи, а Комаровский рассердился на Мухина:

— Ты не строчи, а бери фотокамеру и сделай парочку снимков. Дадим с его портретом. Мой текст, твой снимок.

— Ну нет! Материал не ты нашел, пишем вместе.

— Привет! А кто тебя позвал из комнаты, не я?

— Ну и что? Ручьев-то сам пришел, не ты же его привел.

— Перестаньте! — страдальчески попросил Ручьев. — Не в этом же дело. Вы дайте объявление, и все.

Газетчики переглянулись и отрицательно замотали нестрижеными, косматыми головами.

— Объявление давать нельзя, — сказал Комаровский.