Головнин. Дважды плененный

Закрывавшая с утра горизонт дымка внезапно рассеялась. На безоблачном осеннем небосклоне как-то сразу обозначился далекий берег. Шлюп накренился, вся команда сгрудилась на левом борту. Кто лучше, чем очевидец, командир «Дианы», передаст настроение экипажа: «В 12-м часу перед полуднем ко всеобщей нашей радости увидели мы камчатский берег! Берег, принадлежавший нашему отечеству! И хотя он от С. — Петербурга отдален на 13000 верст, но со всем тем составляет часть России, а по долговременному нашему отсутствию из оной мы и Камчатку считали своим отечеством единственно потому, что в ней есть русские и что управляется она общими нам законами… Радость, которую мы чувствовали при воззрении на сей грозный, дикий берег, представляющий природу в самом ужасном виде, могут только те понимать, кто бывал в подобном нашему положении или кто в состоянии себе вообразить оное живо!» Ветер после полудня стих, и шлюп едва удерживался на курсе, медленно продвигаясь к берегу. К вечеру заморосило, пелена дождя скрыла берег, ветер стих, «Диана» подобрала паруса и легла в дрейф. После полуночи командир разбудил Рикорда:

— Подсмени меня, Петр Иваныч, на пару-тройку часов, лотового держи на баке, глубину меряй каждые полчаса…

На другой день слабый ветер несколько раз менял направление, к вечеру дождь перестал, «сквозь мрачность» опять открылся берег. Небо очистилось, со снежных камчатских вершин потянуло холодом. Но никто не уходил с верхней палубы. Головнин переоделся потеплее, приказал всем матросам на палубе одеть теплое белье и бушлаты.

— Сие вам не тропики, а российская зима подступает.

Команда переоделась, и опять все устроились поудобней на палубе, неотрывно вглядываясь в мрачноватые, но родные берега. «Камчатка представляла нам такую картину, какой мы еще никогда не видывали: множество сопок и превысоких гор с соединяющими их хребтами были покрыты снегом, а под ними чернелись вдали леса и равнины. Некоторые из вершин гор походили на башни, а другие имели вид ужасной величины шатров».

Лучи заходящего солнца высвечивали купола гигантских сопок, вытянувшихся далеко к горизонту. Ближе к берегу темное вечернее покрывало постепенно скрадывало очертания гор и ущелий, сплошь укрытых темным лесом.

Матросы поеживались, удивляясь невиданной раньше природе, балагурили:

— Будто в преисподней!

— То-то, видать, сам черт со своим войском расположился!

— В России такова не взвидишь. Кто-то рассмеялся:

— Матушка к нам задницей оборотилась. Прислушиваясь к матросским байкам, Головнин вдруг вспомнил далекие гардемаринские годы, романтическую пору юности.

— Не читывал ли ты, Петр Иваныч, Джона Мильтона в корпусе? — спросил он стоявшего в молчании Рикорда.

— Помню такого, англичанин будто. Листал когда-то его книжицу. Пригрезились мне тогда во сне не раз картинки адовы и сатана с крыльями.

— Вот-вот, о том и мне припомнилось нынче. Живописал там Мильтон в «Потерянном мире» про битву ангелов с сатаною. Так мне думается, что господь Бог, отправляя ангелов, лучше бы не избрал полем сражения для них нежели вот сию местность на Камчатке.

Видимо, в эти мгновения пришли на ум командиру «Дианы» строки знаменитого поэта:

Воитель Гавриил! Сынов моих
Ведите в бой, к победе: тьмы и тьмы
Вооруженных, рвущихся на брань,
Моих Святых; они числом равны
Безбожной, возмутившейся орде!

Оружием разите и огнем
Безжалостным, гоните за рубеж
Небес, от Бога и блаженства прочь,
Туда, где ждет их казнь, в бездонный Тартар,
Что бездною пылающей готов
Бунтовщиков низвергнутых пожрать!

Державный глас умолк; и в тот же миг
Густые тучи мглой заволокли
Святую Гору; черный повалил
Клубами дым, исторгнув пламена,
О гневе возбужденном возвестив.
Эфирная, с вершины, из-за туч,
Еще ужасней грянула труба…

Ночью распогодилось, к утру небосвод очистился, проглянуло солнце, разгоняя туман, окутавший берега. С океана потянуло свежим попутным ветерком. Головнин, не опуская подзорную трубу, то и дело поглядывал на карту, составленную в свое время Гаврилой Сарычевым.

— Добрая карта, мореходец знатный наш адмирал, сличал карту с ориентирами, — отметил Головнин.

Обычно, входя в незнакомую гавань, суда сбавляют ход, подбирают паруса, опасаясь подводных препятствий. В этот раз точная карта Сарычева не вызывала сомнений у Головнина, и «Диана» под полными парусами направилась в гавань.

— А гавань-то прекрасна, Василь Михалыч, — раздался восторженный голос штурмана.