[Голово]ломка

За три… За два с половиной… Он увидел их почти издалека — не их, вернее, а машину: то ли увидел, то ли музон услышал, равномерное буханье из открытой дверцы. Их-то самих как раз — только пройдя мимо, вплотную буквально: четыре-пять рослых силуэтов в бесформенных куртках. Тачка была голимая. Фонари не горели. При приближении Вадима они, до того перебуркивающиеся, перелаивающиеся, замолчали; молчали, когда он проходил; молчали, когда миновал их — и уже когда удалился шагов на пять, кинули практически не интонированное и безадресное: «Э, мужик». Так, подумал Вадим, не оборачиваясь, не замедляя и не убыстряя темпа. «Мужик!» — громче, настойчивее. Молодой, пэтэушный, щенячий голос хочет казаться низким и веским. Индифферентный Вадим в этот момент достиг чернильного промежутка между глухими торцами. Он услышал, что сзади набегают, и все-таки остановился, развернулся. «Мужик…» — уже приглушенно, свойски почти, на выдохе от бега — первый надвинулся, напер (выше его на полголовы), прочие, подтянувшись, окружили. Да, четверо, здоровые, лиц в темноте не различить. «Чирку нарисуй, мужик», — от первого несло бухлом. «Лопатник давай,» — нетерпеливо велели слева. «Как-же-вы-мне-все-на-до-е-ли», — без малейшей эмоции произнес про себя Вадим, без малейшего намерения суя руку в карман. Правую руку. В правый карман.

«Ты че, не понял, кент?» — первый протянул пятерню — толкнуть, или за грудки сгрести, или за морду взять. Вадим вынул руку. Если бы в кармане оказался лопатник, он бы, наверное, отдал им лопатник. Или если бы гимнюковский пистолет стоял на предохранителе — он с ним ни в жисть бы не совладал. Но после выстрела в блеклый полубокс Вадим и не вспоминал ни про какие предохранители. Вспышка была слишком яркой и близкой — лица в ней он так и не успел разглядеть. Не дожидаясь даже, когда первый упадет, Вадим протянул руку влево — к другому источнику звука, и выстрелил еще дважды. Тогда только остальные среагировали и бросились бежать. Беззвучно, неправдоподобно быстро и в прямо противоположные стороны. Причем ни один — к машине.

11

Импровизированный плакат изображал два классических деревянных выгребных нужника-скворечника, расположенных строго один над другим. На двери второго этажа, куда вела лесенка с кокетливыми резными балясинками, висела табличка Management. На двери нижнего — Employees. Вадим старательно разгладил смазанную с обратной стороны клеем бумагу, прилепляя нонкоформистский плакатик поверх рекламно-«банзайного» на дверь начальственного кабинета. Отошел на шаг, полюбовался. Явившись сегодня на рабочее место с изрядным опозданием, он обнаружил, что там, в выгородке, горит свет (на улице по пасмурному декабрьскому обыкновению так толком и не рассвело — в знак траура о почившем мичмане Гимнюке Рига как могла уподобилась его любимому заполярному Североморску). Очкастый вернулся! — естественным образом подумалось Вадиму первым делом. Но то-то и оно, что нет — на второй день необъяснимое отсутствие в пресс-руме его руководителя породило уже всеобщую подспудную ажитацию. «Там Анатольич и Сам!» — шепнули Вадиму с восхищенной интонацией сплетни. Сотрудникам, однако же, официально-настоятельно, не допускающим возражений сыпучим тембром главы отдела инфбеза объявлено было, что Андрей Владленович удалился в плановый отгул и до Нового года в банке не появится: благо сегодня, 29 декабря, — всяко предпоследний рабочий день. Вскорости Вадим лицезрел Пыльного и сам: в компании Цитрона и условно-обобщенного его референта тот возник из-за стеклянной зажалюзенной стенки — и сразу же навесил экзистенциально-унылый взгляд на Аплетаева. Уныние, несомненно, проистекало из осознания общего несовершенства человеческой природы, наиболее наглядно явленного на конкретном примере антиобщественных и преступных, административно и уголовно наказуемых действий этого самого Аплетаева — в курсе каковых Михаил Анатольевич согласно должности был, понятно, уже давно. Возможно, с самого начала. Возможно, даже с того момента, когда первая спора крамолы попала на благодатную почву аплетаевского мозга. — Вы опоздали, — скорее констатировал, чем спросил Пыльный. Вадим, чувствуя слабость в коленях и пустоту в желудке, вскочил, сбивчиво… фу, поморщился на это Вадим и просто согласился, спокойно глядя снизу, со стула, в музейно-восковую вытянутую физиономию: — Увы.

Пыльный поколупал его водянистыми радужками еще столько времени, сколько, по его мнению, требовалось Аплетаеву для уяснения безвыходности своего положения и всесилия карающего инфбеза и тоном кладбищенского «аминя» приговорил: — Через час зайдете ко мне.