Головокружение

Но внезапно я снова замираю от нового звука. От позвякивания, сопровождающего каждое движение моего запястья. Вслепую, преодолевая приступы дурноты, я приподнимаюсь и щупаю.

Правая кисть перехвачена шершавым кольцом.

Как бы нелепо и нереально это ни выглядело, но, похоже, я закован.

2

Знаешь, мама, я никогда в жизни не видел такого страшного места, как это.[1] Представь себе унылое плато, которое все время лупят ледяные ветра, и температура там может понизиться до минус шестидесяти. Оно занимает широкую расщелину между склонами Лхоцзе и Эвереста. Его восточная оконечность нависает на высоте две тысячи метров над спускающимся к Тибету Кангчунгом, а западная на высоте тысяча двести метров переходит в ущелье. Здесь только скалы и льды, даже снега нет, потому что его сдувает ветер. Сейчас ветер бьется в стенку моей палатки. Скоро я погашу фонарик и стану думать о тебе.

Видишь, свобода существует на свете. Она кажется нам недостижимой, и именно это делает ее такой драгоценной. А я сейчас вдыхаю ее полной грудью. Завтра выходим на вершину. У меня с собой вымпел.

Во всяком случае, если на нашей старушке Земле и есть место менее гостеприимное, чем это, я надеюсь туда никогда не попасть.

Письмо Жонатана Тувье к матери от 13 мая 1986 года. Четвертый лагерь на высоте 7925, южная стена Эвереста

Каска… Шланг… Баллон…

Большой палец скользнул по колесику зажигалки, и вот уже желтый язычок пламени заплясал перед металлическим рожком. Тихое шипение – и газ загорелся. Пламя разрослось и поголубело.

Вот и свет.

У меня на голове каска, и от встроенного в нее отражателя к стенке красной палатки тянется золотистый конус. Во рту мерзко, язык не шевелится. Наверное, прежде, чем привезти сюда и приковать, меня накачали какой-то дрянью. Пока я спал, мне на голову надели налобный фонарь с рефлектором, каким пользуются спелеологи. Рядом лежал баллончик с ацетиленом, соединенный шлангом с каской. На мне была шерстяная рубаха в клетку, штаны на теплой подкладке, пуловер, пуховик, толстые зеленые носки и походные ботинки. Не в силах поверить во все это, щиплю себя. Позвякивание цепи напоминает мне, насколько все реально.

Среди всякой всячины, разбросанной в полном беспорядке по моему полотняному узилищу, я обнаружил две пары старых нейлоновых рукавиц, два потрепанных спальника, два махровых полотенца – то ли белых, то ли желтых, при искусственном освещении не разберешь, – и металлический ящик с висячим замком, который открывался комбинацией из шести цифр. Тут сработал рефлекс бывалого бойца, и я попытался найти воду или еду, но безуспешно. Тогда глаза мои снова уставились на спальники. Почему их два? И почему две пары рукавиц?

– Франсуаза! Клэр!

Да нет, нет. Моя дочь Клэр где-то в Турции, на практике от школы макияжа и спецэффектов. Франсуаза лежит в больнице. Пока мысли о них проносились в моей голове, снаружи на мое временное пристанище начало что-то медленно капать. Похоже, дождь.

Я подышал в ладони, стараясь их согреть, и с ужасом заметил, что исчезло серебряное обручальное кольцо. Глаза мои заметались по синему коремату[2] на дне палатки. Кольцо вот уже восемнадцать лет не покидало пальца даже в самые трудные моменты, и проще было отрезать мне руку, чем отнять его. А сейчас кто-то осмелился украсть у меня кольцо? По какому праву?

На правой руке болталась цепь из массивных звеньев, запястье охватывал железный браслет с огромным замком. Я ухватился за замок и дернул изо всех сил. Никакого эффекта. Постепенно мое пятидесятилетнее тело вновь обретало чувствительность. Снизу, под плотной пенкой, угадывалась неровная и жесткая поверхность. Сзади, в углу палатки, стоял проигрыватель с двумя пластинками. На сорок пять оборотов, насколько я заметил.

Я с трудом поднялся на четвереньки, все тело болело. Фонарь у меня на каске освещал только то место, куда я поворачивал голову. Страшный сон продолжался. Названия на конвертах пластинок: «Птицы вашего сада. 24 записи» и «Wonderful World» Луи Армстронга.