Головы моих возлюбленных

Мы с Корой ко многим обращались с вопросом, какой у них любимый цвет, и успели за это время прийти к выводу, что мужчины предпочитают уклоняться от подобных бесед, нас же считают глупыми маленькими девочками: хороший пример этому Йонас. Вот и Фридрих не желает привязывать себя к какой-то определенной краске. Он считает, что надо думать о вещах более серьезных. О матери Коры мне давно известно, что она предпочитает персиково-розовый, профессор же, к моему великому испугу, на вопрос ответил: селадоново-зеленый. Марио в ответ указал на свои коричневые штаны – земляной, начисто лишенный признаков фантазии цвет. Кора колеблется между синевой зимородка и изумрудом. Эмилия любит теплый красный цвет, воспринимая его как материнский. А для меня самый любимый цвет перламутровый. Эмилия с этим не согласна.

– Так не годится, – говорит она, – это и не цвет вовсе.

– Почему ж не цвет, – не соглашаюсь я, – напротив, перламутровый включает в себя целую палитру, все цвета радуги.

У меня есть перламутровые раковины и раковины морских улиток, изнутри покрытые загадочной глазурью, которая переливается всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками, серебристо-розовыми, как крыло бабочки или грозовые облака. Свою самую любимую раковину я отыскала не на берегу, а в сувенирной лавке. И она вовсе не из Средиземного моря, а из южных вод Тихого океана. Порой я гляжу на эту раковину и предаюсь размышлениям, ибо она представляется мне воплощением всех загадок жизни. Богиню любви Венеру художники привыкли украшать жемчугом, ибо сама она возникла из морской раковины. Вот и ухо человеческое напоминает раковину и выглядело бы много красивее, догадайся природа облить его перламутровым сиянием. Мусульмане украшают колонны на мужских могилах тюрбанами, на женских – раковинами.

Кора ехидно улыбается, когда стоит перед моей коллекцией.

Марио смастерил для меня полку. По каким-то своим подозрительным каналам он раздобыл дюжину миниатюрных колонок, о которых можно почти с полной уверенностью сказать, что прежде они составляли балюстраду какого-нибудь аристократического дома. Руджиеро – он в последнее время все чаще и чаще появляется у нас, дабы продемонстрировать Коре свою очередную новую подружку, – нарезал для меня стеклянные пластины, которые надежно покоятся на плоских срезах всех колонок. Витрина вмещает все мои сокровища, краденые и найденные, собранные и купленные.

Созерцая свою любимую раковину, я чувствую себя счастливой, поскольку так и не приняла решение в пользу какого-нибудь конкретного цвета, а выбрала всю палитру. Это многообразие видится мне символом жизненного богатства. Ну как же может художник, отказавшись от этого многообразия, сосредоточиться на черно-красно-белом!

Порой я сочувствую отцу, который до такой степени обкорнал свою жизнь, не сумев раскрыть собственное дарование. Свою любимую раковину я прихватила на могилу Хеннинга, в уголочке которой погребена и урна с прахом моего отца. И теперь эта раковина вместо камня лежит подле искусственных лилий, которые Эмилия приличия ради тоже водрузила на могилу.

Бела, конечно же, проявляет желание прихватить эту раковину.

– Не трогай, – говорю я, – это дедушкина раковина.

– Дедушкина? – переспрашивает мой ребенок.

Я целую его, и мы отправляемся в обратный путь. Всякий раз на этом пути мы проходим мимо сада, где растет старая ива. Ветви со светло-зелеными узкими листьями перевешиваются через ограду, и я неизменно пробую двигаться так, чтобы нежный юный побег задел мою голову. Но если мне случается прозевать верное место между стеной и тротуаром, я возвращаюсь и предпринимаю вторичную попытку (разумеется, если за мной никто не наблюдает). И тогда мне кажется, будто отец, мать и Карло гладят меня по голове, чего они, к сожалению, никогда не делали при жизни.

Путь до нашего дома недалек, однако передо мной лежит долгая дорога. Дойти до цели очень нелегко, зато точно известно, какова эта цель. Я хотела бы все простить моим умершим родителям.