Гольцы

Свободы народу хочется, Григорий, тяжело так-то жить задавленными, — тихо, чтобы не разбудить Груню, сказал Ваня. — У народа тоже свой ум есть, впотьмах да связанным ходить надоело.

Да ты-то тоже не из таких ли уж стал? — подозрительно спросил Григорий.

Из каких?

А вот из этих, что народ мутят?

Чем мутят-то?

А посиди-ка в кутузке денек-другой, — нагло улыбаясь, сказал Григорий, — узнаешь. Там тебе все объяснят.

Из таких или не из таких я, — хмуро сказал Ваня, — а народу тоже этим рот не закроешь.

Вот-вот! Таким, как мы с тобой? Не то рот заткнут, а и… — Григорий махнул рукой, влез на кровать, лег животом вниз и постукал друг о друга босыми пятками. — Я тебе, Иван, вот что по дружбе скажу: ты этих дел сторонись, особо насчет народа всяких там разговоров. Ты думай, как самому тебе прожить полегче, за другого гологу свою не ломай. Себе никто не враг, а на другого не надейся. Брат родной — и то выдаст.

Тягостный ты какой-то человек, Григорий, — поправляя у спящей Груни бессильно повисшую руку, заметил Ваня, — всегда-то ты ноешь, ноешь, нет в тебе никакой радости. Этак тоже ведь жить тяжело, Без улыбки-то.

Кому что, — сухо сказал Григорий, задетый за живое, — тебе по лесочку ходить, цветы щипать либо в мазуте варакаться, а мне — на паре с гиком проскакать либо так вот, задрав ноги, на постели лежать.

Не понимаю я тебя. Правда, видно, что разные вовсе мы люди. Никакой разговор у нас не получается.

Зачем заходил?

Бабушку вот попроведать. Хорошая она у вас.

Стерва, — даже не приглушая голоса, буркнул Григорий.

Аксенчиха зашевелилась на печке, охнула надсадно и села, свесив босые ноги.

Взяла я тебя в дом на беду свою. Ну, Григорий, — она еле вздохнула, — одна буду на старости лет горевать, а вылетишь ты у мепя#Крест святой, вылетишь…

Она потянулась, чтобы спуститься с печи. Шарила пяткой, нащупывая приступочку. Ваня легонько толкнул Групто.

Домой пошли, Грунюшка, — сказал он, — нагостились. Ну, прощайте покуда, бабушка. Поправляйтесь.

Груня терла ладонью покрасневшую щеку. На ней отпечатался шов от рубахи мужа.

В этот момент, грузно Щлепая толстыми пятками, в избу вбежала Дуньча. По ее сияющему лицу сразу можно было понять, что прибежала она с интересной новостью. Даже не поздоровавшись с гостями, она бухнулась на постель к Григорию, перевернула его на спину и Громогласно оповестила на всю горницу:

Связанную провезли! Попалась, должно, где-то, ворюга.

Кто попалась? — приподнимаясь на локоть, спросил Григорий.

Бабка Аксенчиха сползла с печи и стояла, придерживаясь левой рукой за притолоку двери.

Да Лизавета наша убогая… Лежит на телеге, руки назад закручены, морда в синяках, побитая, а рядом с ней солдат с ружьем. И еще два мужика связанных сидят. Один без шапки, лысый, а голова у него так вот, наискось, покорябана, кровью запеклась. Я шла себе, — едет телега, ну и пусть, Лизавету я и не узнала бы вовсе, — да она сама как дернется, как закричит: «Дунюшка, мать мою коли увидишь…» А солдат ее носом, носом в солому, так и не дал договорить. К тюрьме поехали.

А! — воскликнул, садясь на постель, Григорий. — Дошла-таки до тюрьмы. Жила у нас еще, так на морде у нее это было написано.

Лизу в тюрьму повезли? — переспросила дочь Аксенчиха. — Да ты не треплешь ли зря?

Дуньча хихикнула. Прядь волос упала на лицо, она завела ее за ухо.

Нужда мне врать приспела! Повезли, ей-богу, всю веревками опутанную…

Тихая она, не похоже, — не соглашалась Аксенчиха, — ни за что ни про что, может, запутали.

Один черт, — прогудел Григорий, — что зря, что не зря. Попала — значит, за дело.

Груня в страхе слушала, что говорила Дуньча. Еще в памяти было то томительное ожидание, когда Ваню ее с Чуны привезли тоже со стражником, и посадили в тюрьму, и терзали вплоть до суда, пока не оправдали его присяжные. Дико было слышать, что Лиза замешана в делах варнацких. Ваню тоже ошеломило сообщение Дуньчи. Припоминая внешний облик Лизы, он тоже не мог представить себе, чем могла провиниться эта тихая женщина, что она могла сделать преступного.

Побегу к Ивану Максимовичу, Клавдею покличу, надо сказать ей, — проговорила Дуньча. — Не рассказал бы кто прежде. Фельдшер из больницы Лакричник со мной рядом стоял, видел…

В зыбке замахал ручонками ребенок.

Пойду, пока не проснулся совсем оглашенный этот, — глянув на зыбку мимоходом, сказала Дуньча.

Аксенчиха встала в дверях.

Куда ты? Стой, не ходи!

Это почему это? Сама же Лизка просила, — подтыкая выбившуюся из юбки кофту, проговорила Дуньча. — Я хотя и в злобе на Лизку, а чего же не сказать ее матери?

Ей еще сердце терзать! Мало ей в жизни горя досталось… Подождать надо, — может, тут морока какая, ошибка…

Морока? — усмехнулась Дуньча. — Хорошая морока, когда своими глазами я видела!

Иди, иди, Дуньча! — подбадривал ее Григорий. — Чего же не рассказать, коли сама видела. Пусть знает…

И верно, не надо б до поры ей рассказывать, — заговорила Груня, волнуясь. Она подумала, как замрет сердце матери, когда услышит такую страшную весть.

Может быть, зря взяли. Бывает и так. Посидит денек, и выпустят, — поддержал ее Ваня.