Гольцы

Знал и я Пашку. Еще мальчонком, — развел руками Федоров. — Тихий был парнишка, боязливый, а тут на-ка тебе, убивцей стал. В каторгу… Ох, и времена!

Да, времена, — насмешливо прищурившись, поддержал его Василев.

Все замолчали. За дверью, в столовой, бренчали рюмки, ножи, пробивался запах какой-то копчености. Федоров вздохнул.

Зной-то, зной, господи, как полыхает! Геенна огненная… Кажись, одну спичку сейчас — и… О господи, господи!..

7

Никита остался в старом доме Василевых один. Все имущество вывезли, и сторожить, кроме голых стен, было нечего. Но воспротивилась Степанида Кузьмовна:

Как это дом без человеческого духа оставить? Чтобы черти вселились? Избави господи! Посторожи, Ники-тушка.

И вовсе ни к чему, мамаша, — уговаривал ее Иван Максимович. — Это же и хорошо, если черти поселятся. Нам ведь в нем больше не жить. Вот сторгуемся с Гурду-сом — продам. И пусть его черти давят.

Нет, нет, — артачилась старуха, — все равно, нехорошая это примета, нехорошая. Дом — что скотина, надо из рук в руки передать. Не амбар, слава тебе господи, а жилой дом. А Гурдус хотя и татарин и скуп, мало дает, но все-таки человек же он. Нет, Ваня, уж ты послушай меня.

Иван Максимович согласился, зато Никита с ропотом принял распоряжение остаться в доме.

Боюсь, — откровенно заявил он, — боюсь.

В пустых комнатах страшно гудело эхо. По ночам в углах пищали мыши. Они бегали вдоль стен и грызли половицы. Пахло сыростью и землей.

Будто живьем в могилу закопали, — жаловался он Лакричнику, забегавшему к нему под вечер «на часок». — И глаз не кажут. Клавдею пришлют, поесть принесет — и опять один оставайся. Что я, колодник, каторжник, что ли? Продали бы дом поскорей.

А вы, Никита Антипович, не огорчайтесь, — утешал его Лакричник, — смотрите на жизнь веселее. Больше заботьтесь о своем долголетии — это главное. Все мы смертны: придет наш час, отдадим господу душу, предстанем по заслугам своим — кто в лоно Авраамово, кто в преисподнюю. Я же рассуждаю так: блажен умирающий отроком, чиста его душа безгрешная. Хорошо умереть и в преклонных годах, предварительно укротив душу на закате дней своих, отряхнув прочь нечистые помыслы. Наши же с вами годы, Никита Антипович, и в особенности мои, самые для смерти неудобные. Кипят страсти, земные желания, довлеет плоть над душой. Нет, Никита Антипович, нам еще надо жить и здравствовать, не впадать в уныние. Если разрешите, Никита Антипович, я вам предложу, — и доставал из кармана бутылку, — утешительное средство. Вино хлебное, простое, но на зубровке настоянное. Зубровку своими руками собирал. Обратите внимание на запах, Никита Антипович. Не запах, а благоухание… Я наливаю, Никита Антипович, вам первому сего сладчайшего нектара, сего сладчайшего яда…

Никита бережно принимал от Лакричника кружку, нюхал, закрывал глаза и, причмокивая, пил маленькими глотками.

Хороший вы человек, Геннадий Петрович, — говорил Никита, вытирая рот. — Со стариком бестолковым будто с другом своим разговариваете.

Вы для меня друг и есть, Никита Антипович. Я вас глубоко уважаю, невзирая на разность в образовании. Причиной тому ваш проникновенный ум. Знаю, что слова мои не проходят мимо вашего внимания и от бесед со мной вы сами духовно расцветаете. По лицу замечаю.

Никита смущенно улыбался.

Он всегда не перебивая слушал Лакричника. Видимо это больше всего и нравилось в Никите фельдшеру. Мало кто мог терпеть его разглагольствования.

Мельчает нынче народ, Никита Антипович, — вздыхал Лакричник, — оскудевает умом, сердцем и размахом души своей. Помню детство и отрочество свое веселое, превосходную жизнь достойного родителя моего, находившегося советчиком, а также и чрезвычайным доверенным по самым интимнейшим — хе-хе! — делам у незабываемого Даниила Фотиевпча Елисеева. Если бы вы знали, Никита Антипович, владельца всех приисков Северно тайги Даниила Фотиевича! Его миллионы, собственноруч но им рассеиваемые, подобно песку… Ныне таких людей нет, Никита Антипович, ныне во всем нищета духовная скаредность. И богатство не свободу человеку дает, тяжкие узы на него накладывает. Жадность границ се не имеет.

Иван Максимович с каждым по пятачку торгуется, — несмело поддержал Лакричника Никита, — изо всякого… прости господи, выгоду себе делает.

А незабвенный Даниил Фотиевич! — восклицал Лакричник, блаженно прищуриваясь. — Из рублевых бумажек костерок складывали и на сем теплейшем огне яичницу себе на завтрак поджаривали, или в праздни] непьющих гостей в ванне с шампанским купали, — или ж; вых гусей ощипывали и…

Никита морщился, тряс головой.

Жестокости это, Геннадий Петрович.

Тогда, Никита Антипович, разрешите вам представить из другой коллекции: раздевали девицу…

Не надо, Геннадий Петрович, — отворачиваясь, умолял Никита, — вовсе грешные эти мысли.