Голубь и Мальчик

Я смешивал и подавал, а Мешулам Фрид и дочь с ограниченной ответственностью встали на колени и начали укладывать. Потом Мешулам сказал:

— Ну, Иреле, теперь и ты положи несколько балат, все-таки это твой пол.

Я всё еще помню, где они лежат. Даже сегодня, через несколько месяцев после того, как Тирца оставила меня и ушла, я могу опознать мои балаты, и ее балаты, и те невидимые углубления, которые наши тела оставили в полу.

3

Но в то время мы еще были вместе, и Тирца признала:

— Штейнфельд был прав. Двадцать на двадцать действительно красивей.

И назавтра объявила:

— Раствор уже высох. Давай обновим и наш новый пол.

— Подстелить что-нибудь?

— Нет. Много ли людей могут сказать, что они лежали в обнимку на полу, который сами же и настлали? Ляг на меня, юбимый, я хочу почувствовать тяжесть твоего тела.

Я лежал на ней. Мы соприкасались грудью, прижимались бедрами, встречались губами. Наши колени — чашечка к чашечке, руки вытянуты в стороны, пальцы переплетены, как будто мы распяты друг на друге.

— Давай совсем разденемся. Подумай, как приятно — горячее тело на прохладном полу!

Заходящее солнце заполнило собою проем в стене, пробитый в первый день творения дома, залило и зажгло его пустое пространство.

— Ты соскучился по мне?

— Да.

— Так вот я пришла. Это я. Я здесь.

— Хорошо.

— А когда меня не было?

— Когда тебя не было что?

— Ты тоже скучал по мне?

— Да.

— Когда больше?

— Тиреле, я увидел тебя не позже чем сегодня утром.

— Я не говорю про сегодня утром. Не про сегодня. Я про все эти годы, все годы, что прошли с тех пор, ты тогда тоже скучал по мне?

— Зануда.

Она засмеялась:

— Мы решили поссориться? Потому что если со мной ссорятся, у меня потом не стоит.

Мы перевернулись. Ее лицо надо мной, медленно погружается в мое. Я вздрогнул от мгновенной четкости воспоминанья. Есть люди, которые воспринимают реальность, как положено, с помощью органов чувств. Но мои органы чувств — лишь посредники между реальностью и памятью, и при этом не каждый из них — в положенном ему участке. У меня порой нос посредничает между воспоминанием и звуком, а иногда ухо осязает, глаз припоминает запахи, а пальцы видят.

Тирца целовала меня в шею, которая дрожала под ее губами. Она слегка приподымалась, чтобы я мог видеть ее глаза и ее тело. Хотя она уже беременела и рожала, ее соски по-прежнему были маленькими и четко очерченными: бледно-розовый левый, темно-красный правый. Время от времени она обводила их облизанным, мокрым пальцем, слегка приподымая грудь легким вдохом:

— Посмотри на них: этот я одолжила у нашего кислого граната, а этот — у сладкого.

Мне никогда не надоедает вспоминать ее. Ее маленькие груди, ее жесткие, курчавые волосы, чуть приподнятый живот. Ее короткое, сильное тело и длинные ноги. Ее слегка торчащий пупок и ту густую темноту внизу под ним, что всякий раз удивляла меня заново, как в нашей юности, когда она со смехом говорила: «У меня в пипине растет металлическая стружка!» — и там, в этой темноте, единственное мягкое место во всем ее теле, подобное ручью в камышах и тростниковых зарослях.

Мы гладили друг друга, как приказывал нам Гершон, когда мы были подростками. Все ячейки памяти в наших телах просыпались к жизни — те, что в мышцах, и те, что в коже, и те, что в кончиках пальцев. Тирца сказала:

— Это невыносимо приятно.

— Что? — спросил я.

— Как мы смешиваемся и становимся одним существом. Ты мною, я тобой. Точно так, как было когда-то и как еще много раз будет потом.

Ее ладонь скользнула по мне, от пояса по скату спины. Она дала мне знак слабым нажатием пальцев. Войди. Каждая женщина в моем теле прижалась в ней к своему брату. Каждая клеточка в моем теле нашла в ее теле своих забытых сестер.

Глава двадцать четвертая

1

Назавтра вернулись братья Илуз и начали строить мне «дек». Они вырыли ямы, установили в них железные захваты для поддержки деревянных столбов, а потом навалили туда камней и залили их бетоном. Строительство самой веранды заняло три дня. Пол они сделали из досок, вокруг поставили перила, а сверху эти кровельщики-лилипуты растянули широкие полотнища, которые держатся на стальных канатах и придают ей сходство с парусным кораблем.

На четвертую ночь после того, как мы обновили ее и уснули, меня разбудил шум и треск. Что-то снаружи ломалось и падало. Тирца не проснулась, а я сразу понял, в чем дело: рухнуло старое инжирное дерево. Мешулам был прав. То был грохот свершившегося пророчества. Я посчитал свои за-за и за-против и решил не вставать. Лучше дождаться дневного света. Ночью всё выглядит не так, как в действительности. Я лежал и слушал. Тишина вернулась, заполнила пустоту, созданную падением, за ней вернулись и обычные звуки: сначала посвист ветра, далекий лай и кваканье лягушек, а потом опять гулкий и мерный крик маленькой совы и шаги ежа, пробирающегося сквозь кусты.