Голубь и Мальчик

— Это неудобно. У меня вечером встреча с клиентами. Позвони в офис, и Сигаль найдет нам более подходящее время.

— Это должно быть сегодня, и выехать нужно немедленно. Мы приедем туда перед вечером и останемся до завтра, чтобы ты могла посмотреть на вид.

— Это включает также приглашение на ночлег? Там уже есть кровать?

Улыбка пересекла ее глаза, прокралась в голос, но не появилась на губах.

— Там нет еще ничего. Мы возьмем твой матрац. Вставай. Собери самые нужные вещи, а я погружу матрац на «Бегемота».

— Но у меня и завтра утром назначены встречи.

— Отложи их тоже.

И с резкостью человека, который нарастил мышцы, и сбросил лишний вес, и построил новый дом, и обновился сам:

— Я видел, как ты решаешь более трудные вопросы.

Она встала, открыла шкаф и вынула оттуда чемодан. А я одним быстрым широким движением сбросил простыню с постели, поднял матрац, стащил его и вытолкнул вон из комнаты. Мы с ним миновали коридор: я — толкая и направляя, и он — толкаемый, направляемый и недовольный, и все комнаты Лиоры — утренние и вечерние, для порознь и для наедине, для ссор и для «тритмента», для спанья и примирения — видели, как мы шли, и удивленно разевали свои двери.

Мы вышли и спустились — ступенька за ступенькой, один испуганный телеглазок за другим удивленным телеглазком — во двор, и к воротам, и на улицу. Я поднял матрац на крышу «Бегемота», привязал и затянул ремнями, а Лиора, которая уже спустилась за мной — необыкновенно красивая, в тон своему светлому легкому платью и чемоданчику в руке, — смотрела на меня, явно забавляясь: «Ты ли это, Яир? Откуда этот неожиданный напор? Эта активность?»

Мы выбрались из Тель-Авива и помчали, обмениваясь короткими фразами, плывя в еще теплом летнем воздухе, сражающемся за жизнь с наступающим зимним. Моя рука, двигавшая ручку скоростей в промежутке между сиденьями, мимолетно коснулась ее руки. Ее рука, почувствовав на мгновенье мою, сжала ее. Мне казалось, что мы движемся по огромному коридору, из одной комнаты мира в другую. На одной стене красное заходящее солнце, на противоположной стене — луна, а в промежутке — мы, пара, которой не будет удачи.

Солнце зашло. Луна поднялась и поползла по небу. Ее большой желтый диск превратился в маленькое бело-голубое блюдечко. «Бегемот» свернул на перекрестке, повилял вместе с дорогой и решил на этот раз не спускаться в поля. И вот уже въезд в деревню. Направо возле правления, вот гигантская сосна, птицы уже устроились в ней на ночлег. Вот кипарисы, которые пришлись бы тебе по душе. Полянки — одна заброшенная и две ухоженных.

«Бегемот» остановился. Я вышел, поспешил к другой дверце и церемонно открыл ее. Появилась одна нога, длинная и белая, за ней — вторая. Лиора встала рядом со мной. Посмотрела вокруг. Лунный свет заливал всё вокруг. Не такой яркий, чтобы показать ей весь вид, в рамке которого стоит мой дом, но достаточный, чтобы ощутить бескрайнее пространство, что за ним.

— Жаль, что твоя мать этого не увидит. Это место в точности для нее.

— Действительно, жаль.

— Сколько у тебя здесь комнат?

— Одна очень большая и одна очень маленькая плюс кладовая внизу.

— Слишком мало.

Я снял матрац с крыши «Бегемота», протащил его по потрескавшейся мостовой, через дверь, в большую комнату и дальше, на деревянную веранду, которую построила мне моя юбимая.

— Здесь? — спросила Лиора. — Снаружи? Почему не внутри?

— Иди сюда, ложись рядом. У меня есть для тебя сюрприз.

Мы натянули простыню на матрац. Она мило расправила свое платье, села и затем плавным движением опустилась рядом со мной.

— Так какой же у тебя сюрприз?

Мы лежали на спине, тело к телу. Одно тело — высокое, белое, красивое и спокойное, в ожидании неизвестного. Другое — невысокое, смуглое и взволнованное предстоящим.

Мы лежали. Наши глаза привыкали к лунному свету, а руки друг к другу, а потом Лиоре надоело, и она сказала: «Ну, что случилось?» — а я сказал: «Наберись терпения».

Мы лежали. Время шло, отмеряясь перерывами между гулкими уханьями маленькой совы, собираясь осыпью сухих рожковых листьев, перемежаясь воем близких шакалов и мычанием далеких коров. И вдруг воцарилась тишина. Великая тишина. Молчание перед тончайшим шорохом. А потом темное небо вверху, а с ним пустоты моего тела внизу стали наполняться — сначала медленно, затем всё быстрее и быстрее — шепотом, который можно уже услышать, и движением, которое еще нельзя увидеть. Шепот стал хлопаньем, хлопанье стало лепетом, лепет — разговором. Мир наполнился гомоном, и крыльями, и тьмой, а тьма заструилась голосами. Полная луна мигала и сигналила, то появляясь, то исчезая за проносящимися силуэтами.

— Мама, мама, — спросила Лиора жалобным голосом журавля-ребенка, — когда мы уже прилетим?

И повернула ко мне лицо:

— Это они.

Тонкая сверкающая дорожка спускалась по ее щеке. Зубы отвечали сверкающей белизной улыбки. А я, хоть и слышал журавлиный язык, которым она только что говорила, и помнил ее тогдашний ответ, про «Мамми Крэйн», «Дэдди Крэйна» и журавленка, отправляющегося в свой первый полет, и на этот раз спросил ее, о чем они говорят.