Голубая акула

В тот вечер мы снова молчали. Но тишина была другой. Иначе тикали часы, и даже неслышные шаги Белинды вместе со стуком крови гулко отдавались в ушах. Елена была бледна. Когда наши взгляды встречались, в ее глазах вспыхивал такой мрачный огонь, что мне становилось не по себе.

Чудовищная мысль: «Она меня ненавидит!» — помимо моей воли снова и снова возникала в мозгу. Это был явный бред, злое наважденье, но прогнать его я почему-то не мог. Искал слов, чтобы заговорить, — слова не шли на ум. Хотел встать и уйти, но продолжал сидеть, словно прикованный к стулу.

Елена долго оставалась неподвижной. Потом вскочила порывистым, как бы гневным движением и несколько раз прошлась по комнате из угла в угол. На меня она больше не смотрела.

— Елена Гавриловна, — взмолился я наконец, — что случилось? Я чувствую, вы… с вами что-то происходит…

Она замерла посреди комнаты, тяжело дыша. Теперь ошибиться было невозможно: она смотрела на меня с холодной яростью, еле сдерживаясь, чтобы не закричать, может быть, даже ударить.

— Что вы, Николай Максимович. — Она цедила слова сквозь зубы так, будто каждый произносимый звук внушал ей отвращение. — Разве со мной вообще может что-нибудь происходить? — Оглушенный ужасом и растерянностью, я молчал. Но моя беспомощность нисколько ее не тронула. Переведя дыхание, она продолжала: — Вы привыкли заглядывать сюда на чашечку чая, как к доброй тетушке. Ведь приятно, когда есть где скоротать вечерок, если не подворачивается чего-нибудь более заманчивого. Я вас ни о чем уже не спрашиваю, это тоже большое удобство, не правда ли? Такого рода мирные досуги замечательно помогают убивать время. Память они, по-видимому, тоже убивают. Сегодня ровно год как исчез Миша! — выкрикнула она, и слезы покатились по ее щекам.

Я бросился к ней, но она так отшатнулась, словно я был ядовитой змеей:

— Вы забыли! Видно, давно вы не заглядывали в старые протоколы! О, это так естественно! У вас столько других забот!

Она кричала, плача и задыхаясь. Я мгновенно осознал все безобразие своего промаха, и он показался мне непоправимым. Оставалось только уйти. Уйти навсегда. Сквозь пелену отчаяния, застилавшую сознание, я в последний раз смотрел на эти стены, роднее которых не было за всю мою жизнь, на эту женщину, единственную на свете. Она умолкла и теперь стояла, отвернувшись. Плечи ее вздрагивали.

— Я понимаю, просить прощения бессмысленно, — сумел произнести я даже довольно твердо. — Вам невыносимо мое присутствие, это мне тоже понятно. Постараюсь больше не докучать.

Стиснув зубы, чтобы не застонать, я двинулся к выходу. Комната была невелика, но мне показалось, что шел я долго и тяжко, как человек, чьи ноги вязнут в глине. Так бывает при сильной боли — минута острого страдания длится и длится, она больше часов, дней, ей конца нет. Потом в госпитале я не раз испытывал это ощущение почти полностью остановленного времени.

Но то была боль телесная. Она, если не прикончит тебя, в свой черед проходит бесследно, и воспоминание о ней легко, а эта… Право, я бы не удивился, если бы за то время, что шел к двери, постарел на тридцать лет. Ничего. Сейчас я умру. Просто лягу в снег, и все кончится.

— Вернись.

Померещилось? С ума я, что ли, схожу? Я стоял, лицом почти касаясь двери, и не мог обернуться. Мне еще надо было воскреснуть из мертвых.

— Вернись. Я тебя умоляю…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 

Шляпа и гиря

Погода наладилась. Дни стоят солнечные, бодряще прохладные. Сад Трофимовых весь сквозит, но не совсем еще облетел. Мне лучше, и я решил прогуляться. Во дворе Муся ловко и весело колола дрова. Чурбачки так и разлетались от ее легких, точных ударов. Но я понимал, что теперь при виде колуна в ее руках мне всегда будет становиться не по себе.

Появилась Ольга Адольфовна. Поля широкополой фетровой шляпы красиво затеняли ее безмятежное лицо, и вся фигура дышала спокойной энергией.

— Куда это ты ходила при всем параде? — осведомилась Муся, опуская колун.

— К Костровым, ругаться. Знаешь, друзей можно принимать в затрапезном виде, это не имеет большого значения. Но когда предстоит неприятный разговор, необходимо хорошо одеться и причесаться. Это придает уверенности.

— И что же ты им сказала?

— Я была очень резкой! Мы говорили с мадам Костровой… хотя таких особ надо бы называть не «мадам», а «мабаб». Я сказала ей прямо, не обинуясь: «Прежде я полагала, что в вашем лице я имею дело с порядочным человеком. Теперь я вижу, как я заблуждалась!»

Муся захлопала в ладоши:

— Это достойно дипломатического приема! Ну, а Кострова?

— Она уклонилась от объяснения, хотя было видно, что смущена. И зла, как цепная собака. Сказала, что нашими расчетами ведает ее племянник, говорить надо с ним.

Муся сосредоточенно потерла нос: