Голубая акула

Этот человек вселяет необъяснимое уныние. А ведь на свой манер он остроумен, может статься, даже и не глуп. В устах кого-нибудь другого этот вздор, который он городил, наверное, вызвал бы чистосердечный хохот. Почему же никому не весело? Ольга Адольфовна скучает, Муся аж ногти грызет от досады, я сижу и без толку ломаю голову, что это за птица.

Сумасшедший? До некоторой степени — возможно. А всего вероятнее, он записной враль, что в своем роде тоже сумасшествие. И стало быть, его препирательства с комендантом, похищение чулка, сам титул, да и то, что он красный, — сплошная ложь. Бессмысленная, назойливая ложь, как и все или почти все, что он говорит, говорил до моего появления или скажет впредь.

Мне приходилось сталкиваться с этой породой людей. Я не люблю их, собственно, не за враки, а за бескорыстную и беспредметную злобу, свойственную большинству из них. Уверен, что она-то и побуждает их плести свои небылицы. Труд сей, должно быть, утомителен и в достаточной мере однообразен, и я почти никогда не замечал в нем чистой творческой радости. Его смысл в другом. Такой собеседник возвеличивается, издеваясь над вами. Он делает это независимо от того, внимаете вы ему с открытой душой или не верите ни единому слову. В первом случае он потешается над вашей глупостью. Во втором — над вашим бессилием, порождаемым вежливой нерешительностью. Ведь мудрено так с бухты-барахты заявить человеку: «Да бросьте вы эту брехню, милостивый государь, кто вам поверит?» — «А вдруг я ошибаюсь и это все-таки правда?» — думаете вы, а испытанный враль, тотчас приметив ваши колебания, упивается щекочущим презрением.

— Дайте мне лучше вон тот пирожок, что с мясом, — воркует между тем сомнительный граф. — А этот, с капустой, я с вашего позволенья положу на место. Не бойтесь: я хоть и болен сифилисом, но у меня третья стадия, это уже не заразно, уверяю вас…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ 

Завтрак Белинды

Как мы тогда бросились друг к другу, Элке, ты помнишь? Я видел: разлука и тебе показалась бесконечной. Я целовал тебя, как безумный, и все повторял: «Элке!» А ты молчала, потому что боялась расплакаться. Расплакаться от радости — ты, пролившая столько слез отчаяния! Все это мне не приснилось. Это было с нами и в нас. Что мы с этим сделали?

— Слушай! — Я сел рядом, не выпуская ее рук. — Мне нечем тебя порадовать. Но и все скрывать я больше не могу. Давай покончим с этим дурацким молчанием. Вдвоем мы все вынесем, правда? Одному мне тяжело…

То была полуправда, но грань, отделяющая чистый порыв души от любовной уловки, порой так неуловима! Молчание в самом деле стало меня тяготить. Мы стали слишком близки, чтобы продолжать эту старую игру. Но не потому, чтобы я нуждался в ее поддержке. Расследование, такое страшное для нее, для меня имело совсем иное значение. Я шел через него к своей счастливой цели — к ней. А она ждала его результатов как приговора.

Мне бы избавить ее от лишних страданий. А я поддался эгоистическому соблазну разделить их с ней. Чем более я убеждался, что любим, тем явственней овладевало мной почти жестокое нетерпенье. Она должна стать моей безраздельно! Мое сердце, которое еще вчера с благодарностью ловило каждый слабый отблеск нарождающейся дружбы, пылало теперь какой-то ненасытной жадностью.

Увидев, как погасли ее глаза и вся она сжалась в предчувствии грозной вести, я тотчас пожалел о своих словах. Но сказанного не воротишь.

— Постой, не пугайся так! Я не смог пока узнать ничего нового, только и всего. Со службы меня насилу отпустили, времени было мало… Горчунов так злится, что скрежет его вставных челюстей слышен на соседней улице…

Она улыбнулась явно насильственно, только чтобы я видел, что мои старания развеселить ее замечены и она за них благодарна.

— В Москве я рассчитывал отыскать того человека, моего подозреваемого, о котором я тебе говорил. У нас нашлись общие знакомые, я надеялся, что они мне помогут напасть на след. Но вместо этого выяснилась престранная вещь. Тот, кого я искал, уж двадцать лет как умер. Он был путешественником и угодил в пасть к акулам.

Она смотрела на меня во все глаза с детским ужасом:

— Так, значит…

— Значит, тот, кого я встречал, самозванец. Он выдает себя за другого, понимаешь? Живет под именем мертвеца, приписывает себе его научные заслуги…

— Это тем более доказывает, что ты прав! — Голос Елены упал до шепота, губы пересохли, но я с восхищением отметил, что страх не отнял у нее способности рассуждать. — Ты подозревал уважаемого ученого, но если это проходимец…

В порыве раскаяния я сжал ее похолодевшие пальцы:

— Я скотина! Нельзя было сваливать на тебя все это…

— Нет. Ты прав. Это я постыдно, как страус, прячу голову в песок. Да еще смела закатывать истерики и в чем-то тебя упрекать! Прости меня…

Когда я выпустил ее из объятий, на глазах у нее были слезы, но я чувствовал, что силы возвращаются к ней.

— Мне кажется, ты страшно рискуешь! — вдруг прошептала она.