Голубая комната

Так было и у него с Жизель. Он смотрел, как она вяжет, сосредоточенно и непринужденно. В тот момент, когда она задавала ему вопрос, он как раз спрашивал себя, о чем думает она.

На самом деле, он не знал, что она думает о нем, каким видит его, как судит о его поступках и действиях.

Они были женаты семь лет. Он попытался представить их дальнейшую жизнь. Потихоньку они постареют. Мариан станет девушкой. Они погуляют у нее на свадьбе. Однажды она объявит им, что ждет ребенка, отец которого, когда она станет матерью, конечно, займет первое место, отодвинув их на второй план…

И вот тогда они по-настоящему полюбят друг друга. Ведь нужны долгие годы, чтобы как следует узнать друг друга, масса общих воспоминаний, как, например, вот такое утро, которое они переживают вместе.

Их мысли, безусловно, шли в одном направлении, потому что немного погодя жена тихо сказала:

— Подумать только, так странно, что Мариан уже пойдет в школу.

А он-то уже выдавал ее замуж!

Дочка чувствовала, что здесь она может все себе позволить, и просто вила веревки из отца. Особенно в этот вечер она не давала ему ни минуты покоя.

Был отлив, море ушло далеко, до воды не добраться. Целый час ему пришлось строить с Мариан огромный замок, или, вернее, работать под ее руководством. Дочка, как и старый Анджело в своем садике, все время выдумывала что-то новое — то ров, то подъемный мост.

— Теперь пойдем собирать ракушки, чтобы вымостить двор и дорожки.

— Осторожней на солнце. Надень-ка шляпу.

Они купили на рынке шляпу венецианского гондольера.

Жизель не осмелилась добавить:

— Не слишком утомляй отца.

Они исходили весь пляж, оба с красными ведерками, отец и дочь, низко согнувшись, внимательно рассматривали золотистый песок в поисках блестящих раковин, натыкаясь иной раз на кого-то из загорающих или уворачиваясь от летящего мяча.

Исполнял ли он свой долг? Искупал слабость? Заглаживал ошибку? Он бы не смог честно ответить. Единственное, что он мог сказать об этой прогулке под палящим солнцем, слушая звонкий голосок дочери, что она была одновременно и сладкой, и грустной.

Он был и счастлив, и печален. Ни Андре, ни Николя не были тому причиной — он даже и не вспоминал о них. Он бы с уверенностью мог сказать: счастлив и печален, как сама жизнь.

Когда они повернули назад, дойдя до казино, откуда доносилась музыка, им показалось, что они прошли очень много и до их места ужасно далеко. Мариан начала спотыкаться.

— Устала?

— Немного.

— Хочешь, возьму тебя на плечи?

Она засмеялась, показывая дырки от выпавших зубов.

— Я уже большая.

Когда ей было два-три года, она это обожала. Вечерами перед сном Тони всегда катал ее на плечах.

— Над тобой будут смеяться, — добавила она, не в силах устоять перед соблазном.

Он посадил ее на плечи и взял в руки оба ведерка, а Мариан обхватила отца за голову.

— Я не очень тяжелая?

— Нет.

— Правда, что я худая?

— Кто тебе сказал?

— Маленький Ролан. — Это был сын кузнеца. — Он на год младше, а весит уже двадцать пять кило, а я только девятнадцать. Меня взвесили перед отъездом на весах в бакалее.

— Мальчики всегда тяжелее девочек.

— Почему?

Жизель задумчиво, даже немного взволнованно смотрела, как они подходят. Он опустил дочку на песок.

— Помоги мне разложить ракушки.

— Мариан, тебе не кажется, что это уже слишком? Твой отец приехал отдыхать. Послезавтра ему уже на работу.

— Он сам захотел меня нести.

Они посмотрели друг на друга.

— У нее тоже последний день каникул, — сказал он мягко, извиняясь за дочь.

Жизель ничего не добавила, но ему показалось, что он прочел благодарность в ее взгляде.

Благодарность — за что? За то, что посвятил им эти две недели?

Ему это казалось естественным.

ГЛАВА IV

Ему приходилось ждать в коридоре, у двери кабинета следователя, сидя на скамейке в наручниках, между двумя жандармами, которые менялись почти каждый раз.

Он уже не чувствовал себя униженным, не выходил из себя. Он смотрел на людей — обвиняемых, свидетелей, которые ждали у других дверей, на проходящих в своих мантиях адвокатов, размахивающих рукавами, словно крыльями, и уже больше не обращал внимания, когда на него бросали любопытные взгляды или даже оборачивались.

Когда он входил в кабинет, с него снимали наручники, охранники выходили по знаку следователя, и Дьем, извиняясь за опоздание: «Простите меня задержали», — протягивал ему свой серебряный портсигар. Это уже стало традицией, машинальным жестом.

Все вокруг было обветшавшим, сомнительной чистоты, как бывает на вокзалах или в административных зданиях, — стены, выкрашенные в грязно-зеленый цвет, камин из черного мрамора, над которым висели черные же часы, которые уже многие годы показывали без пяти двенадцать.

Часто следователь сразу говорил:

— Думаю, вы сегодня мне больше не понадобитесь, господин Тринке.

Секретарь с черными усами уходил, забрав свою работу, — Бог весть, где он будет ее делать, — значит, сегодня о фактах речь не пойдет.

— Я думаю, вы поняли, почему я задаю вам вопросы, которые, казалось бы, не имеют отношения к делу. Я хочу докопаться до самой сути, составить ваше личное досье.