Голубая лента

Было ровно четверть одиннадцатого, когда старший офицер Халлер доложил Терхузену, что температура воздуха быстро падает. За последние полчаса она понизилась на целых шесть градусов, упав почти до нуля. Терхузен сидел, склонившись над картой, и измерял что-то циркулем. В штурманской рубке было очень тихо, слышалось только слабое тиканье хронометра. «Космос» находился к юго-востоку от Ньюфаундленда, к северо-востоку был маяк Кап Рейс, нанесенный на карту красной тушью, а немного западнее были обозначены плавучие маяки Нантакет и Амброуз, на которые «Космос» и держал курс.

Терхузен тяжело поднялся и откусил кончик сигары. Он засмеялся.

— Это все от ледяного поля, Халлер! — насмешливо сказал он и вышел на мостик. Ночь становилась все яснее, звезды ярко светили в вышине. Только у мягко колыхавшейся и маслянисто поблескивавшей поверхности воды тянулись иногда тонкие нити тумана.

— Что я говорил, а? — торжествовал Терхузен. — Через полчаса так прояснится, что лучше некуда. — Он позвонил в машинное отделение и осведомился о числе оборотов. Затем велел принести кофе. В эту ночь нечего и думать о сне: ему удастся прилечь, только когда рассветет.

— В самом деле, стало зверски холодно, — сказал он. — Но держу пари на что угодно, Халлер, что никакого ледяного поля мы не увидим! Все это одни фантазии. Атлантика намного больше, чем принято думать.

Вахтенный на марсе зорко смотрел вперед, выкликая свое монотонное: «Огни горят ясно!» Было половина одиннадцатого.

Вернувшись из радиорубки, Уоррен почувствовал, что промерз до костей, и решил сходить к себе в каюту за пальто и шляпой.

К своему удивлению, он застал Кинского уже в пижаме, готового ко сну. Он курил, расхаживая по каюте. Как обычно, сильно пахло духами.

— Разве уже так поздно? — спросил Уоррен.

— Нет, но я сегодня ужасно устал. — Лицо Кинского было бледное, изможденное, но говорил он очень спокойно. — Я только жду возвращения стюарда, он должен принести мне расписку о вручении письма.

В это мгновение завыла сирена «Космоса».

— Слышите? Слышите? — тревожно, как показалось Уоррену, спросил Кинский и взглядом указал вверх, откуда доносились звуки. — Медные трубы!

Уоррен заметил, что ночь предстоит совершенно ясная. Туман почти исчез и лишь кое-где стелился тонкими прозрачными языками.

В дверь постучался стюард и вручил Кинскому письмо, которому тот явно обрадовался, даже возликовал. Он слегка покраснел и дал стюарду целый доллар на чай.

— Слава богу! — вырвалось у Кинского с таким вздохом облегчения, словно у него камень с души свалился. — Теперь я могу спокойно уснуть.

— Доброй ночи! — сказал Уоррен, уходя.

— Доброй ночи!

В двенадцать часов бал кончился. В сущности, пора было и Уоррену идти спать. Но его весь день томило какое-то необъяснимое волнение («словно что-то предчувствовал», — говорил он позже), и у него не было никакого желания ложиться. Он пошел в бар. Кто знает, вдруг случится что-либо сенсационное, а он, как какой-нибудь обыватель, будет храпеть в своей постели! Но он обманулся в своих ожиданиях. В баре сидели несколько мужчин и дам, которым захотелось на сон грядущий выпить чего-нибудь покрепче, только и всего. Они болтали, смеялись, а бармен, белесый тощий швед, так тряс своим миксером, что льдинки звенели.

Как и каждый вечер, здесь сидел Харпер за рюмкой виски. Он играл в покер с мистером Уокером, хлеботорговцем из Денвера, и мистером Михельсоном, одним из крупнейших чикагских земельных маклеров, человеком необъятной толщины. Их ставки были смехотворно маленькими: они играли не ради выигрыша, а чтобы убить время. Харпер избегал азартной игры с тех пор, как банда шулеров на «Лузитании» в одну ночь обчистила его на десять тысяч долларов.

Уоррен присел к стойке и заказал мартини. Пассажиры приходили и уходили. Но вот в дверях раздался сдержанный смех. «On the way to Mandalay…» [41]

Это был Хенрики, безукоризненный с головы до ног: фрачная сорочка ослепительной белизны, темные с сильной проседью волосы, сверкающие, как черненое серебро. Он привел с собой Китти, Жоржетту и еще нескольких молодых хорошеньких женщин.

— Послушайте, Принс! — с благодушной, покровительственной улыбкой обратился он к Уоррену. — Весь день я упорно пытаюсь перевести на немецкий язык стихи Киплинга. Но у меня ничего не выходит. А вы как-никак лингвист, насколько мне известно…

Хенрики, видимо, был в отличнейшем расположении духа, на что у него имелись все основания.

— Алло, Харпер! — крикнула Китти. — Мы пришли выпить с вами стакан вина в знак примирения.

— Охотно, охотно! — рассеянно откликнулся Харпер, тасуя карты. — Послушайте, Китти, не пора ли наконец забыть всю эту историю?

За Китти ответил Хенрики:

— О человеке можно судить по тому, как он воспринимает две вещи: лесть и оскорбление. — Хенрики самодовольно засмеялся и отвесил Харперу низкий поклон. — Бармен! — громко хлопнул он в ладоши. Хенрики сегодня явно выпил слишком много шампанского.