Голубая ниточка на карте

Ромка потащил Шура вперёд, где был нос теплохода.

— А вон видишь «Гагарин», у него семь. Ой, опять этот «Гагарин». Всё время с нами рядом.

— Чего скривился? Прекрасный теплоход. На нём петух поёт. Плёнка такая. Записан петушиный голос. Слыхал?

— Да слыхал я этого петуха. Надоел уже.

Лицо Ромки оставалось кислым.

— Понимаешь… Я дурак, наверно, что ли?

— Только сейчас догадался?

— Ещё в Горьком, когда рядом стояли, я взял и одному дядьке с «Гагарина» язык показал. Думал, никогда больше не увидимся. А мы каждый день рядом. Видно, маршрут один и тот же.

— Ты что, младшеклассник, язык показывать? Учудил.

— Он маленький такой, кругленький, лысый. И лицо злое-злое. Я из-за лица и показал. Чего он злится? Теперь как увидит меня, так пальцем грозит.

— Так тебе и надо, дураку.

— Вон он в бордовом тренировочном костюме. Видишь? У всех синие, а у него бордовый, чтоб отличиться. Пошли на корму.

На корме было меньше народу и слышался шум падающей воды. Чем ниже опускался теплоход, тем этот шум становился громче. Шур понял, в чём дело. «Волжанин» стоял недалеко от ворот, которые закрывали шлюз. А ворота старые. В них, особенно сбоку, щели. Просачивается вода. Ведь там, за воротами, вода высоко. Они сдерживают водную махину. А мы всё опускаемся и опускаемся. Теплоход всё ниже и ниже. И расстояние, с которого падает вода, всё больше, значит, и звук падения громче. Всё очень просто.

Внутри шлюза летали чайки. А у Шура перед глазами спина Лилии, облитая золотыми волосами, и наглая Оськина улыбка, с которой он что-то напевал под гитару, когда Шур и Ромка проходили на корму мимо них.

— Как там Фанера? — спросил Шур, только чтоб не молчать.

— Ненормальная. Мать её ругает, пилит, обзывает, даже нам с Кимом тошно. Ну, Фанера раньше фырчала, злилась, тявкала, ревела. Понятно. А теперь — улыбается.

— Как… улыбается?

— Вот так, — Ромка растянул рот до ушей. — Улыбается и молчит. А у нас там матрос один… рыжий…

— Как ты?

— Ты что! Рыжее в сто раз. Прямо красный. Весь в веснушках: и лоб, и щёки, и нос. Живого места нет. Даже на ухе веснушки. Честно. А мои — ерунда, сосчитать можно.

— Ну и чо?

— А Фанера всё около него крутится и что-нибудь спрашивает. Он швабрит палубу, а она: когда в Куйбышеве будем? Сколько часов стоянка? На каком причале? Только по радио всё объяснили, а она тут же спрашивает и улыбается. Точно, ненормальная.

— Это ты ненормальный, а не Фанера. Она ж — влюбилась.

— Кто? В кого?

— Фанера! В Веснушку!

— Да ты что! Да ты с ума со… Точно! И как ты догадался?

— Сам удивляюсь.

— Ну, Фанера, отчебучила.

Ромка так захохотал, что на него стали оглядываться туристы. А Шур мечтательно улыбался.

— Теперь ей в этом самом Веснушке — всё-всё на свете. Остальное отлетело. И что мать говорит, её не колышет. Ей от всего теперь хорошо. И оттого, что её ругают, тоже хорошо.

— Откуда знаешь?

— Читал.

— Эх, влюбиться бы! — размечтался Ромка. — Ким бы ругал меня, а я б — улыбался! Во жись!

Глава 8. Что же всё-таки главное?

Улыбка с лица Ромки исчезла, брови сдвинулись:

— Ты что опять делаешь? Ах ты, пузан-хулиган! Я тебя предупреждал!

Мальчишка, тот самый, что в «Пустых Морквашах» кидал в воду кошку, шёл по верхней палубе, держа в кулаке кусочек мела. (Где он его взял, неизвестно). Шёл и черкал мелом всё, что попадалось на пути. Стену, двери, пол, стулья, столы… Черкал с удовольствием, будто делал что-то хорошее и нужное.

Ромка в три прыжка подскочил к нему, выхватил из ручонки мел и исчеркал на нём, на мальчишке, трусы, майку, даже по курносому носу провёл меловую линию. Мальчишка страшно удивился, увидев здесь Ромку: это же была не их палуба, а чужая, верхняя. Он сначала молча хлопал глазами от удивления, а потом, сообразив, наконец, что его измазали, ка-ак реванёт. Но туристы, бывшие поблизости, никак не прореагировали на этот рёв, и он быстренько его прекратил. Но стал гнусаво канючить:

— Ты измазал… зачем измазал… маме скажу, она тебе…

А Ромка распалялся:

— Я тебя, ябеда, предупреждал: будешь другим гадости делать, сам такое получишь. Зачем стул измазал? Человек сядет и — здрасьте?! Красиво, да? — Ромка показал на мальчишечьи трусы, теперь измазанные мелом. — Иди сейчас же к маме! Ищет, небось.

Мальчишка сопел, надувая живот. И никуда не шёл.

— Будешь другим гадости делать?

— Буду.

— Ах, будешь?

— Буду, буду, буду! — бубнил мальчишка, притопывая по палубе.

Чем бы кончилась эта сцена, неизвестно, но перед Ромкой неожиданно вырос Ким со строгим лицом.

— Вот ты где?

В ту же секунду Ромку, как ветром, сдуло с палубы. За ним ушёл и Ким.

Мальчишка, набычившись, тёр ладошками измазанную на животе майку. Потом бросил тереть майку и у обитого дерматином стула начал отдирать обивку, которая до него уже была кем-то надорвана. Обивка была крепкая и отдиралась плохо. Он злился.

«Или упрямый или врать ещё не научился», — подумал Шур, когда услышал его «буду, буду, буду!» А может, ему просто скучно?

Шур подошёл к нему, нагнулся и тихонько прошептал в самое ухо:

— Ныр-мыр, купа-рупа, блям.

— А? А? Чего? — мальчишка бросил обивку.

А Шур продолжал: