Голубая ниточка на карте

А женщина-методист разулыбалась прямо до ушей, на которых ужасно весело мотались серьги:

— Мы все рады вас видеть. Мы так вас ждём, товарищ Осипова.

Первое, что бросилось в глаза Шуру, — это лицо Лилии в тот момент, когда женщина-методист назвала Елену Ивановну «товарищем Осиповой». Лицо стало совершенно растерянным, беспомощным, беззащитным. Рот приоткрылся от удивления, глаза округлились. Шур никогда в жизни не видел Лилию такой… жалкой, что ли? Нет, не жалкой, конечно, а просто до невозможности удивлённой и растерявшейся.

И Шур понял: она же ничего не знала! Да, да, совершенно не подозревала, что бабушка будет перед всеми выступать. Лилия, может быть, даже не знала, как и они все, что Елена Ивановна воевала под Сталинградом. Правда, она говорила в классе, что у неё бабушка фронтовичка, но как-то мельком, не придавая этому значения. Ведь у многих ребят бабушки и особенно дедушки воевали. Она сейчас до того была далека мыслями от бабушки, что даже не прореагировала на бабушкину фамилию. Мало ли Осиповых на свете? Она, может быть, даже забыла, какая у бабушки фамилия. Бааб, да бааб. Так всю жизнь.

Всё это мгновенно понял Шур, глядя на незнакомое лицо Лилии. Но кроме Шура этого лица сейчас никто не видел, потому что все смотрели на Елену Ивановну и аплодировали.

Лицо Лилии сначала побелело, а теперь, наоборот, стало розовым-розовым. Всё-всё: и лоб, и виски, и даже уши. Волосы были откинуты за спину, так что ушей не закрывали. Шур подумал: лицо её такое же розовое, как «Летучая мышь», которую бабушка не успела довязать.

Но вот аплодисменты стали стихать и кое-кто из зрителей повернулся к Лилии. И теперь, когда она почувствовала внимание к себе, лицо её тут же сделалось прежним. Знакомым. И, как всегда, гордым и красивым.

Фанера толкнула Лилию в бок.

— Ты почему молчала? Даже мне не сказала. По секрету. Ну и скрытная. А я бы на весь теплоход разболтала про бабушку.

— Я нарочно не говорила. Чтобы вы все удивились.

— Для эффекта?

Лилия не ответила. Потом Фанера стала что-то соображать. Ведь Лилия просила бабушку довязывать кофту во время собрания. Как же так? «Наверно, запутывала следы, — решила Фанера. — Ну, конспиратор», — и с уважением посмотрела на Лилию.

Женщина-методист уже предоставила слово «товарищу Осиповой». И передала в руки Елены Ивановны микрофон на длинном шнуре. Зал затих. Бабушка встала. Она перекладывала микрофон из одной руки в другую и никак не могла начать. Волновалась.

— Меня попросили вспомнить войну, которая была уже давно. А мне странно и даже… смешно немножко. Вспоминать можно то, что ты забыл. А такое в жизни разве забывается? Мне вспоминать не надо. Война всегда со мной. Каждую минуту. Я её вижу, чувствую… только никому не рассказываю про это. Зачем надоедать? Она живёт во мне постоянно.

Ей ужасно мешал микрофон. Она вертела его где-то на уровне живота. Но голос её и без микрофона был слышен, потому что зал, как каменный, не шевелился, ловя каждое слово Елены Ивановны. Женщина-методист, наконец, взяла микрофон из рук бабушки, которая этого, кажется, и не заметила. Она продолжала:

— Что б я ни делала, война тут как тут. Вяжу вот внучке кофту, розовую, лёгкую, а перед глазами снег… тоже розовый… от крови… Бинтую сегодня шею одному парнишке, с кошкой что-то не поделили, а перед глазами — Юрочка. Это я втайне так звала нашего командира. Юрия Юрьевича. Молоденький был. Ему тогда шею и голову бинтовала, — бабушка грустно улыбнулась. — Чуть старше того парнишки был… И шея такая же тоненькая… и голова… такая же, как у этого… ну… который с кошкой не поладил.

— Это я, — неожиданно даже для себя приподнялся Ромка. И вид у него был такой торжественный и победный, будто он только что выиграл бой. Никита Никитич потянул его за рукав. Ромка сел.

Елена Ивановна с улыбкой кивнула ему и опять глубоко вздохнула.

— Сегодня после обеда мы ступим на ту самую землю. Сталинградскую. Я ни разу не была там после войны. Уже сейчас волнуюсь, как пойду по этой земле? Что будет со мной, не знаю. Уж вы не бросайте меня там одну. Ладно?.. Сегодня ночью я не спала, знала: близок этот час. Стояла у окна и смотрела на чёрную, ночную Волгу. Вижу вдали, среди черноты, вроде зарево. Думаю: луна, что ли, всходит? И вдруг ка-ак вырвется огонь! Как полыхнёт! И красные блики по чёрной воде бегут, волнуются, точно как… тогда. Я потом поняла: это на берегу факел горел… Газ из трубы выходит и горит. А сердце рванулось — в бой. В горячий бой! Смертельный! И Волга такая же… отсветы вспышек на волнах… До сих пор сердце никак не успокоится. С ночи…

— Как же вы так живёте? С войной? — неожиданно спросила женщина-методист, удивлённо подняв брови.

— Так и живу… Да, до сих пор… с войной в обнимку. Я иначе не могу. Все, наверно, так, кто воевал.

Мария Степановна утвердительно закивала головой.

— Не верю тем, кто ходит и кричит молодым: я за вас кровь проливал! Кто проливал, кричать не станет. Кто воевал, про войну больше молчит.

И бабушка замолчала, а зал захлопал. Потом бабушка подняла руку, зал замолк.

— Но я вам всё-таки расскажу…