Голубая рапана

— Не бойтесь, — сказал Гриня, зевая и потягиваясь. — Никакой я не ворюга, это я вам баланду травил для заманухи. Одному скучно да и опасно: еще крысы нападут. Говорят, один пьяный труболет уснул в сарае, а крысы его и съели. Сонную артерию перекусили и — обглодали. Хозяйка утром заходит, глядь: скелет лежит в рабочих ботинках — паралич ее и хватил.

— Заливать ты можешь, — согласился Петька. — А кто это — труболет?

— На тюремном жаргоне — бродяга.

— А как же ты в тюрьму угодил? — продолжал допрос Петька. — За кражи?

— Нет, — возразил Гриня, шаря под тряпками. Он нашел "Приму" и с удовольствием понюхал пачку. — За труболетство.

— За это могут расстрелять, — вспомнил я свою тетушку, и мне вдруг стало жалко Гриню-труболета. — А как же пляж? — спросил я. — Геологов обворовываешь.

— Э-э, — отмахнулся Гриня. — В тюрьме чего не наслушаешься. А я целых полгода отбубухал. — Он закурил и счастливо закрыл глаза. — Бычков не осталось?

Но бычков не осталось. Мы с Петькой переглянулись.

Уже совсем рассвело, за стенами зашаркали и застучали каблуки, машины заработали, где-то хором смеялись прохожие мужики, и небо в квадрате снятой крыши стало голубым.

— И куда ж ты? — спросил Петька.

Было как-то неудобно просто взять и уйти: все-таки ночь провели вместе, вместе пили-ели, и если сейчас взять и уйти — вроде как предать бездомного человека, бросить, что ли. Никак я почему-то не мог уйти, хотя знал, что Изабелла Станиславовна уже давно прислушивается к шагам под окном, ждет и боится: не расстреляли племянника, нет ли?!

— На свалку, — Гриня вздохнул. — Куда еще? Надо брючата подыскать, а то в таком виде даже вербовать не хотят.

— Документы у тебя есть? — спросил Петька.

— Есть, — ответил Гриня, поднялся и стал послушно рыться в карманах драного пиджака, узкого в плечах и с рукавами до локтей. Гриня был на голову выше даже Петьки и намного шире в плечах, но он достал завернутые в целлофан истертые бумаги и робко протянул Петьке. Это уж потом я понял, что бродяги не боятся ничего, но вопрос о документах всегда приводит их в трепет, как мою тетушку упоминание о расстреле.

— Э-э, — сказал Петька, перелистывая паспорт. — Двадцать два года, помирать уж пора, а ты все… — Но что все, Петька не сказал. Гриня заискивающе кивнул, переминаясь с ноги на ногу. — На, — Петька презрительно усмехнулся.

Гриня засунул документы в карман и на глазах переменился.

— Ну а ты сам-то, — он насмешливо похлопал Петьку по плечу. — Поди у мамани на шее сидишь, ножки свесил? А ножки длинные, уже по полу волочатся. Такие, как ты, мастера учить, — он пнул тряпье, разбросал картон, чтоб, наверно, не видно было, что здесь ночевали, и сказал: — Такие, как ты, с матерей начинают. Один малолетка с нами в подследственной камере сидел: мы как обвиниловку его прочли, жрать рядом с ним не могли. Для воровской практики решил он начать с мамаши: дружков подпоил, дал ключи, и пошли все вместе на дело. А тут матушка возьми и вернись с работы — чертежи какие-то забыла. Герой наш уже пьяный спит, а те орудуют: ковры упаковывают. Матушку слегка придушили, изнасиловали, а та возьми от страдания да и помри: разрыв сердца. Мы его спрашивали, что ж ты, гад, мать-то решил ограбить? Чужих, что ль, не было? А он: боялся погореть на первый раз. Думал, ежели что, мать простит — мать все-таки… А чужие не простят. Вот и ты…

Петька шагнул вперед и вместо дзюдоистской подсечки хряпнул Гриню кулаком в глаз. Гриня отскочил, засмеялся и сказал:

— Вот теперь точно не возьмут на работу, скажут, еще и баклан.

— Кто, кто? — спросил Петька и снова шагнул.

— Баклан. Хулиган, значит, — миролюбиво пояснил Гриня и предупредил: — Только не подходи: я ударом березу переламываю. Честное слово, на спор перебивал. Вот такую, — он показал какую. Петька остановился.

— Мы с Марком на днях первый курс ГПТУ окончили, на матросов-рулевых учимся. А сейчас на рапанах зарабатываем. Клад, это мы так, в свободное время. У нас дорога — открытый океан, не твои вонючие душевые. Пошли, Апостол.

Такая была у меня кличка: Апостол. Это все из-за тетушки.

У Петьки всю жизнь неважно было с русским, историей и английским, я терпеть не мог всякие математические закорючки, и как парни взрослые мы прекрасно понимали, что люди мы никудышные и нам одна дорога — в открытый океан. После восьмилетки пошли в ГПТУ.

— После восьмилетки у всех впереди — открытый океан, — усмехнулся Гриня нам вслед. — А к двадцати двум, глядишь, и вонючей душевой рады.

Мы остановились. Ну никак не могли мы уйти, что-то нам мешало. Петька тоже тоскливо смотрел на меня и ежился.