Голубчик

— Этот удав любит меня, — сказал я. — А я живу хотя вполне пристойно, но одиноко. Теперь же я знаю: дома меня ждут, и вы не представляете, как много это для меня значит. Вы знаете, я занимаюсь статистикой, целый день оперирую миллиардами, но кончается рабочий день — и я резко сокращаюсь до единицы. А тут приходишь домой и видишь: у тебя на кровати свернулось клубком существо, которое целиком от тебя зависит, не может без тебя жить, для которого ты все.

Кюре поглядывал на меня исподлобья. Трубка в зубах придавала ему воинственный вид.

— Если бы, вместо того чтобы обниматься с удавом, вы возлюбили Господа, то не знали бы никаких хлопот. Хотя бы потому, что Он не пожирает крыс, мышей и морских свинок. Поверьте, это куда чистоплотнее.

— Бог тут ни при чем, отец мой. Я хочу иметь кого-нибудь, кто принадлежит только мне, а не всем и каждому.

— Так вот именно…

Но дальше я не слушал. Сидел себе тихо-скромно, шляпа, желтая «бабочка» в синий горошек, пальто и шарф, пиджак и брюки — все как положено и все ради приличия и конспирации. В таком мегаполисе, как Париж, насчитывающем не менее десяти миллионов жителей, следует выглядеть как положено и поступать среднестатистически, дабы не вызывать скопления народа. Но с моим Голубчиком я чувствую себя особенным, избранным, обласканным. Не знаю, как другие, не у всех же погибли отец с матерью. Когда удав обовьет тебя, крепко сожмет талию и плечи, положит голову на шею — закроешь глаза и млеешь от удовольствия, что тебя так любят и голубят. Конец всего, предел мечтаний! Лично мне всегда не хватало рук. Пара собственных рук ничего не дает. Сверх этого нужна еще пара. И право, эта нехватка не менее серьезна, чем нехватка витаминов.

Я пропускал разглагольствования отца Жозефа мимо ушей, а он, кажется, достиг кульминации. Выходило, что нехватки божества можно не опасаться. Его у нас, сдается, больше, чем у арабов нефти, — черпай горстями, не убудет. Впрочем, я не вникал, улыбался про себя и думал о мадемуазель Дрейфус. Вспоминал, как однажды утром зашел в бухгалтерию и услышал:

— А я вас видела в воскресенье на Елисейских полях.

Прямота, чтобы не сказать дерзость, такого признания потрясла меня. А для мадемуазель Дрейфус это особенно смело, постольку поскольку, как я уже с полным равноправным уважением говорил, она негритянка, а для черной нарушить вот так открыто установленные дистанции — не шутка. Она очень красивая, в кожаных сапогах выше колена, но согласится ли она жить в обществе удава, — потому что о том, чтобы выставить Голубчика, не может быть и речи, — вот вопрос. Я решил действовать медленно и постепенно. Пусть девушка приглядится ко мне: какой я есть, какой у меня характер, как я привык жить. Поэтому я не сразу ответил на ее инициативу: надо сначала убедиться, что она действительно знает меня, понимает, с кем имеет дело.

* * *

Мадемуазель Дрейфус — это еще в будущем, а пока я посадил Блондину в коробку с дырками, чтобы не задохнулась, и спрятал в верхний ящик шкафа — там ее не достать. Продовольственный вопрос играет в жизни огромную роль, и требуется постоянная бдительность, чтобы не допустить предопределенных самой природой жертв. Удавы хоть и толстокожи, но весьма чутки, у них исключительно развита интуиция, и не раз вечерами я заставал Голубчика посреди комнаты тянущимся длинной спиралью — выше и выше — к верхнему ящику. Не в силах достичь желаемого, он, как все смертные, довольствовался одним стремлением. А как он хорош, когда стоит вот так возле шкафа, вытянув голову: брюхо серо-зеленоватое с бежевым отливом, спина поблескивает, как сумочка аристократки, глубокие стеклянистые глаза прикованы к вожделенному месту. Смотрит, смотрит и чуть раскачивается, словно живая пружина, — завораживает, а головкой подергивает направо-налево — ждет. Так английский колонизатор-первопроходец в пробковом шлеме озирает из-под ладони пороги озера Виктория, лелея планы покорения новых земель, — когда я был маленький, я много читал про это.

Я показал ветеринару зоопарка темное пятнышко, каприз природы, которым Голубчик отмечен в левой нижней части живота, и тот в шутку сказал, что придало бы ему особую ценность, будь он почтовой маркой. Оказывается, такое пятно — большая редкость, а это всегда ценится. Марки с опечатками потому и дороги, что вероятность оплошности предельно мала, близка к нулю, постольку поскольку все выверено и отлажено во избежание ошибок, связанных с человеческим несовершенством. Если я употребляю выражения вроде «человеческое несовершенство» или «предел мечтаний», то с большой осторожностью, стараясь не возбуждать ложных надежд и не причинять болезненных разочарований. Здесь нет снобизма: я говорю о «человеческом несовершенстве» применительно к самому низкому демографическому уровню — так я о себе понимаю — и к таким простым вещам, как рождение и перерождение.