Голубчик

- Но говорите ничего в управлении, так будет лучше, - сказала мадемуазель Дрейфус. - Хотя я не стыжусь, тамошняя работа куда постыднее этой. Ну, пока, заходите.

Я вышел. Попрощался с хозяйкой.

- Заглядывайте еще, - сказала она. Я направился в кафе напротив, прошел прямо в туалет и заперся в кабинке, чтобы отдышаться и разложить все по полочкам. Я хотел отсидеться в четырех стенах и убедиться, что я это я. Прошло какое-то время, прежде чем мне удалось ослабить узел и дойти до дому.

Вошел в отличном самочувствии, присвистывая.

Природа требовала свое. Я был доволен и достал из ящика Блондину. Открыл пасть, чтобы заглотнуть ее, но едва прикоснулся к ней языком, как спохватился: ведь я не признаю законов природы. Приспособление, среда и прочая ерунда вроде священного права па собачью жизнь - нет, дудки! Есть хотелось зверски, мышь была уже на языке, оставалось только проглотить, но я не поддамся так легко этим паскудным законам. И я нашел в себе силы положить мокрую, как мышь, Блондину на место. Не хочу и не буду как люди.

Сон не шел, я то и дело вскакивал и бежал в ванную промывать зад, но это не помогало.

Голос природы урчал в животе, но я дотерпел до утра и отдал Блондину хозяйке "Рамзеса" - ей давно хотелось завести что-нибудь маленькое, тепленькое, живое, с нежными ушками - не все же думают только о жратве. Вернувшись, нашел трех мышей, которых принесла мне мадам Нибельмесс, и не устоял: проглотил двух разом и, свернувшись клубком, завалился спать в углу.

Прошло несколько дней - не знаю точно, сколько, - и как-то утром я отнес Голубчика в зоопарк. Больше он мне не нужен, я отлично чувствовал себя в собственной шкуре. Он уполз с полнейшим безразличием и обвил дерево, как будто не видел разницы. Я же вернулся домой и подмыл зад. На минуту я поддался панике, мне показалось, что я не я и что я стал человеком. Смешные страхи: я им всегда и был. Просто воображение подчас играет с нами дурные шутки.

Часам к трем я ощутил прилив дружеских чувств и пошел в "Рамзес" проведать Блондину, но коробка стояла пустая. Одно из двух: или хозяйка ее пересадила, или уже слопала.

Пришел назад ни с чем. Меня трясло, мучил мысленный зуд во всем теле. Тогда я сел и насочинил кратких объявлений, факсов и телеграмм с оплаченным ответом, но отправлять не стал: мне ли не знать, как одинок удав в Большом Париже и как предвзято к нему относятся. Каждые десять минут я бегал в ванную и драил зад до блеска - не помогло и это.

В пять часов я понял, что дело плохо и надо найти другое решение, верное и без свойственных заблуждений, не идущее, однако, вразрез с моим непоколебимым антифашизмом. Тоска по чему-то отличному, подручному и безупречному была так сильна, что я сломя голову бросился на улицу Тривиа к часовщику с намерением завести ручные часы. Выбрал особь со светлым, приветливым циферблатом и парой тонких чутких стрелок. Часовщик рекомендовал мне другой, "более совершенный" экземпляр.

- Эти не нуждаются в заводе. Они кварцевые и будут идти сами целый год.

- Но мне, наоборот, нужные такие, которые во мне нуждаются и останавливаются, если я о них забываю. С личным контактом.

Как все люди, привыкшие жить по-человечески, он меня не понимал.

- Часы, которые без меня не обойдутся. Вот эти...

Я сжал часы в ладони. И почему-то вспомнил о фиалках. Такой уж я привязчивый.

Часы в ладони пригрелись. Я разжал пальцы - циферблат улыбался. Значит, у меня талант внушать дружескую улыбку часам.

- Это "Гордон", - значительно сказал часовщик.

- Сколько они стоят?

- Сто пятьдесят франков.

Столько же, сколько мадемуазель Дрейфус, - явный знак свыше.

- Но у этой модели нет гарантии, - сокрушенно сказал часовщик, выдавая тайную тревогу.

Дома, наскоро подмыв зад, я скользнул в постель, сжимая в руке свои часики. Если запастись терпением и хлебными крошками, можно приманить на ладонь и так же ухватить воробушка. Но всю жизнь на воробьях и крошках не продержишься, к тому же воробьи рано или поздно улетают в силу неумолимой невозможности. В самой середине круглой часовой рожицы красовался носик-точка, стрелки раздвигались в улыбке, правда, это зависело от времени (понятно, нельзя же улыбаться все время). Когда я был маленьким и жил в приюте, то зазывал к себе по ночам большого доброго пса, которого сотворил силой воображения вкупе с потребностью в ласке и наградил черной мордой, длинными, трогательными (для рук) ушами и человечески-нечуждым взглядом. Он приходил ко мне в дортуар каждый вечер и облизывал лицо, но потом я вырос, и тут уж он ничего не мог поделать.

Так, с часами в руке, я пролежал всю ночь. Наконец я обрел что-то человеческое и в то же время неподвластное законам природы - тикать они на них хотели! Только иногда приходилось вставать, чтобы подмыть в ванной зад. Утром я проглотил последнюю мышь - чтобы настроиться и лучше приспособиться к среде. Через пару деньков нарочно забуду завести Франсину, пусть почувствует, как я ей необходим. Я окрестил свои часы Франсиной в честь некой одноименной личности.