Голуби

Навещать отца на Пряжку он не ходил – умопомрачение пугало его и вопреки доводам рассудка мнилось заразным. Особенно в столь вязкой концентрации, как в психиатрической больнице Святого Николая Чудотворца. Встреч с матерью, напротив, Петрунин избегал сознательно – ей всё время требовалось кого-то есть поедом, точно грызуну, у которого, перестань он глодать и лущить, постоянно растущие зубы вонзились бы в мозг. Лучшим объектом, конечно, был муж, но он улизнул, и теперь необходим был кто-то другой, кого можно держать на привязи, чтобы в любой момент иметь возможность немного сточить резцы. Мать предлагала ему вернуться в родительскую квартиру, в старый дом с изразцами на Колокольной улице, но своим настоящим домом Петрунин уже давно считал квартиру бабушки на Софийской.

Ни одного родного и близкого существа рядом, чтобы отогреться. Ни одного. Петрунина, как унесённого вихрем и не нашедшего дорогу домой муравья, с потрохами поглотила экзистенциальная тоска, и он впал в первую в своей жизни депрессию.

Из мрака удалось выбраться только через четыре месяца. Знакомый коллекционер, звавший его на Борнео, по роду деятельности был врачом общей практики с уклоном в психотерапию. Однажды, позвонив Петрунину по пустяшному делу, он заподозрил неладное, добился встречи и, посмотрев на некогда спортивного, компанейского и энергичного, а теперь небритого, угрюмого и дичящегося человека, сделал выводы. Последовал интенсивный курс лечения успокоительными препаратами и задушевными беседами, после которого взгляд Петрунина несколько ожил, а в сознании забрезжил робкий свет.

Несмотря на то, что в характере пациента закрепились порождённые ледяным вселенским откровением черты – замкнутость и даже некоторая отрешённость от текущей мимо жизни, – специалист посчитал свой долг исполненным. Под конец лечебного курса он подарил Петрунину свой старый компьютер, чтобы тот имел под рукой забаву, альтернативное средство общения и лёгкий источник для справок. Кроме того, поддерживая широкий круг знакомств в сообществе энтомологов-любителей, врач нашёл ему работу, поскольку промышленный альпинизм с потерей физической формы и вкуса к жизни остался в прошлом. Так Петрунин получил возможность зарабатывать себе на жизнь, не выходя из дома, – он отмачивал в эксикаторе и с ювелирной тщательностью расправлял на плашках под микроскопом мелкий материал, с которым коллекционеры не могли совладать самостоятельно. Прежде он занимался этим лишь для собственных нужд, удивляя тех, кто видел его коллекцию, необычайной тонкостью работы, теперь же украшал идеальными распятиями собрания других.

Поначалу заказчиков была всего пара, но потянулся слух, и вскоре число желающих поручить Петрунину монтировку своих сборов выросло настолько, что им уже приходилось стоять в очереди, ожидая, когда у мастера дойдут руки до их чудесных крошек. Расценки на работу были небольшие, но на скромную жизнь хватало.

Помимо монтировки насекомых, Петрунин, обзаведясь компьютером, принялся составлять иллюстрированный каталог вымерших животных: Agriochoerus antiquus, Ambulocetus natans, целый подкласс ammonoidea, Anisodon grande и далее по алфавиту. Конечно, охватить весь этот могильник, ничего не упуская, было невозможно, да и не раскопали его ещё учёные до донышка, но всё равно картина складывалась грандиозная. От мысли, что покойников на земле куда больше, чем живых – не только в представлениях о кладбище человеческой истории, но и в видовом составе фауны планеты, – и этого не изменить, он едва снова не сорвался в депрессию, но чудом зацепился на краю отчаяния благодаря другой мысли. Да, существование нелепо, и большой дом, в котором он живёт, равнодушен, страшен и стыл. Да, человек одинок, безнадёжно одинок – он один в пустыне мироздания, и нет ему здесь ни защиты, ни спасения, ни дна и ни покрышки. Так о ком же ему, Петрунину, тогда заботиться, как не о себе? Вокруг всё равно никого нет. Суждение малоутешительное, но примиряющее – ужас бытия не отступил, а словно бы сделался мягче. Так уж устроено – в мире идей нет ничего, что не было бы для человека одновременно и предметом веры, и предметом подозрений. Сам Спаситель терзался сомнением на Масличной горе. «Просто я поздно понял, – решил Петрунин, – что я такой же, как все, а не какой-то необыкновенный».

Он не стремился к общению, ведь общение – это бесконечное обременительное объяснение того или иного своего мнения, которое зачем-то рабски таскаешь повсюду, как муравей гусеницу. Тяжко, начинают сгущаться гневные тучи, и уже хочется, чтобы провалился к чертям весь этот муравейник, а с ним и надобность в гусеницах. В стенах квартиры на Софийской за приятной вознёй с жуками он чувствовал себя в безопасности – он словно бы упразднял внешнее пространство, полное тревожных запахов, жалящих звуков и пугающих картин, где в каждой тени таилась угроза. Так Петрунин и жил, словно на нелюдимом островке в океане вселенской тоски, не заходя в бесчувственные воды глубже, чем по пояс.