Голуби в траве. Теплица. Смерть в Риме

Вывешивать флаги считается при некоторых обстоятельствах долгом. Сегодня я вывешиваю один флаг, завтра другой, я исполняю свой долг. Флаги шумят на ветру. О Гельдерлин, что это шумит? Трескучие фразы, полые кости мертвецов. Высшее общество снова выстояло. Ему нужно было выполнять высокие задачи, спасать имущество, поддерживать связи, охранять владения, не терять контактов, ибо главное - присутствовать, быть при сем, в творениях haute couture*, в отутюженном фраке, а если уж так не получится, то в сапогах, чеканя шаг. Во фраке человек одет, но украшает его лишь ладно сшитый мундир. Он придает величие, гарантирует уверенность, безопасность. Кетенхейве не придавал значения мундирам. Придавал ли он значение величию? А уверенности, безопасности?

____________________

* Лучших портных (франц.).

Кетенхейве погрузился в беспокойный сон. Ему снилось, что он едет на предвыборное собрание. Маленькая станция, расположенная в долине. Никто не вышел встречать депутата. Пустынные рельсы убегали в бесконечность. Меж шпал увядала трава. Среди камней пышно разросся чертополох. Четыре холма - вот и весь городок. На холмах католический собор, протестантская церковь, памятник воину из бесплодного гранита и Дом профсоюзов, построенный без души, на скорую руку, из неотесанных бревен. Все четыре сооружения стоят особняком. Они стоят особняком, как греческие храмы среди печальных руин Селинунта. Они давно уже прошлое, пыль истории, окаменевшие экскременты Клио, ни один человек не интересуется ими, но Кетенхейве велено взбежать на один из этих холмов, приблизиться к одному из этих сооружений, постучаться и воскликнуть: «Верую! Верую!»

Ему стало жарко. Видимо, кто-то включил в вагоне отопление, хотя ночь была теплой. Кетенхейве зажег свет. Поглядел на часы. Пять утра. Красная секундная стрелка вращалась по циферблату со светящимися цифрами, словно предупреждая об избыточном давлении и опасности взрыва. Время Кетенхейве истекало. Оно текло с фосфорическим блеском, что можно было видеть, и бессмысленно, что было менее заметно. Колеса поезда бессмысленно везли его к лишенной ореола цели. Использовал ли он свое время? Свой день? А стоило ли? И не был ли вопрос о стоимости времени тоже выражением человеческой извращенности? «Цель существует лишь для безнравственных», - как изрек Ратенау, и потому Кетенхейве считал себя безнравственным. С возрастом он стал понимать, что, не успев еще сесть на поезд времени, он уже очутился в конце своего жизненного пути. Произошло столько событий, что ему казалось, будто он так и стоит на месте, не сделав ни шагу вперед; пережитые им катастрофы, бурные перемены в мире, исторические крушения, начала новых эпох, под ветром которых на закате или на утренней заре (кто знает?) лицо его покрылось загаром и огрубело. Все это уподобляло его, сорокапятилетнего мужчину, мальчишке, который, посмотрев фильм про разбойников, трет глаза, полный глупых надежд, глупых разочарований и глупых пороков. Кетенхейве протянул руку, чтобы выключить отопление, но рычажок стоял на метке «холодно». Быть может, надо выключать отопление другим рычажком, не в купе; быть может, сам машинист регулирует температуру в вагонах; быть может, отопление вообще не включено и виною всему эта тягостная душная ночь. Кетенхейве снова улегся и закрыл глаза.

Из коридора не доносилось ни звука. Пассажиры лежали в своих загончиках, погрузившись в забытье.

А если на этот раз его не изберут? Кетенхейве страшило участие в предвыборных битвах - роль быка, идущего на заклание. Он все больше пугался собраний, ненавистной ширины залов, необходимости говорить перед микрофоном, боялся услышать из репродукторов, установленных во всех уголках, раскаты своего искаженного до неузнаваемости голоса, боялся глухого, издевательски насмешливого эха, доносившегося до него из чадного месива табачного дыма, пивного перегара и острого запаха пота. Как оратор он не умел убеждать. Толпа чувствовала, что он сомневается, и не прощала ему этого. В выступлениях Кетенхейве им не хватало фанатизма, искреннего или разыгранного гнева, рассчитанного неистовства, пены у рта - привычного патриотического балагана, который был им знаком и который им хотелось видеть всегда. Способен ли Кетенхейве быть глашатаем партийного оптимизма, способен ли выравнивать капустные кочаны в намеченных партийной линией грядках по солнцу программы? У многих ораторов фразы прыгали с губ, словно квакающие лягушки, но Кетенхейве очень боялся лягушек.