Голубятня на жёлтой поляне

— А? — будто очнулся он. — Полезем, конечно…

— Янка… А что такое будёновка?

— Шапка такая военная…

— Я знаю, что шапка. А какая?

— Ну, вроде старинного шлема. Глеб же рассказывал… Не помнишь разве?

"Не помню, — вздохнул про себя Гелька. — Это, наверно, без меня. Когда я обиделся и ушёл…"

Янка понял. Он торопливо сказал:

— Сейчас нарисую.

Он зашарил по нагрудным карманам. На разноцветных форменных рубашках — жёлтой у Янки и сиреневой у Гельки — карманы делились продольными швами на узкие чехольчики. Как газыри на старинных черкесках. Это была новая школьная мода. В трубчатые футлярчики удобно было совать карандашики, ручки, круглые микрокалькуляторы. А также палочки-леденцы в блестящих фантиках и стеклянные трубочки для стрельбы сухими ягодами… Янка нащупал синий фломастер, пристроил на коленях пачку бумаги и на обороте печатного листа сделал быстрый рисунок. Показал Гельке. На картинке была остроконечная шапка с козырьком и длинными ушами. С большой звездой, затушёванной синими штрихами.

— Ну, я так и думал, — сказал Гелька. — Я вспомнил…

Дома Гелька взял с полки растрёпанные листы с записями Глеба,. Устроился на подоконнике и снова прочитал про поход и про костёр на привале. А потом и песню. Это была даже не песня, а целая поэма или баллада. Конечно, Глеб сочинил её длиннее той, что пели у костра.

…Наши парни хохочут
Блеск по белым зубам:
"Ты зачем приторочил
У седла барабан?
Это дело пехоты —
Топать с маршем везде.
Нам совсем неохота
Оставлять лошадей". 

Усмехаются парни,

И слова их верны:
Гулкий топот конармии
Пульс гражданской войны.
Только мне после боя,
У ночного костра.
Снится небо иное
И другая пора: 

Дремлет летнее поле.

Тонко птица звенит.
Позабыты все боли.
Чист и ясен зенит.
В этом ясном затишье
Ласков солнечный свет.
…И выходят мальчишки.
Вдаль идут по траве. 

Над лугами, над лесом

Тишина, тишина.
Лишь из песен известно.
Что бывала война.
От невзгод отгороженно
Можно жить не спеша.
…Почему же тревожен
Их мальчишечий шаг? 

Что подняло их рано?

Чей далёкий призыв?
Может, в их барабанах
Эхо дальней грозы?
Пальцы палочки сжали,
Как сжимают наган.
Травы бьют по изжаленным
Загорелым ногам… 

Вам никто не расскажет.

Что разбило их сон.
Эти мальчики стража
На границах времен.
Они струнками-нервами
Чуют зло тишины:
"Нет, ребята, не верим мы
В слишком тихие сны. 

Что-то стали на свете

Дни беспечно легки.
На уснувшей планете
Прорастут сорняки.
Чья-то совесть задремлет.
Чья-то злоба взойдёт,
И засохнут деревья,
И моря сдавит лёд…"

Солнце плечи им трогает,

Ветер спутал вихры.
И, быть может, тревога их —
Что-то вроде игры.
Но скользит тёмным крылышком
Тень по сжатым губам.
…Я вот этим мальчишкам
Свой отдам барабан…

"Это будто про Юрку, — уже не первый раз подумал Гелька. — Это Глеб уже, наверно, здесь написал, в Старогорске…"

За окном, в траве под берёзами, скандалили воробьи. На них сипло и лениво гавкал от своей будки Дуплекс. Листья берёз золотились от осени и от солнца. Сквозь листья — на подоконник, на Гельку, на бумагу — падали тонкие лучи. Янка, если бы захотел, смог бы сыграть на них, как на струнах, "Осеннюю песню"… Нет, не осеннюю. Пусть придумает музыку к этой, про Юрку!

Гелька ещё раз перечитал последние строчки. Между ними проступали бледно-голубые линии. Гелька перевернул лист. На обороте был рисунок будёновки.

Гелька сжал губы, обхватил себя за покрытый колючими волосками затылок и минуты две сидел неподвижно. Потом выдернул из кармашка тонкий фломастер и написал на краю листа:

Янка

— Ну и что? — сказал Янка, словно успокаивая Гельку. — Это и понятно. Если разобраться, это же один и тот же лист. Только… только как бы в двойном существовании…