Голубятня на жёлтой поляне

Он прижал к лицу ладони. Из-под них потекли по рукам красные струйки, и кровь стала падать с локтей на палубу.

И я вдруг увидел, что Юрка никакой не герой и не силач. Что он только чуточку побольше меня. И такой же ребристый, тонконогий и тонкорукий. Наверно, поэтому он и таскает на себе в любую жару похожий на мешок свитер и старомодные клёши. Специально, чтобы казаться взрослее и здоровее…

Но он оторвал от лица руки и глянул на меня жёлто-серыми прищуренными глазами. И стало ясно, что это прежний Юрка. И что сейчас он раскатает меня по палубе в тонкий блин.

Он не раскатал. Сказал пренебрежительно:

— Даже стукнуть не можешь как следует. Если бьёшь, бей по зубам. А из носа краску пустить любой младенец может.

Я сразу же опять его возненавидел. И сказал:

— Я тебя убью.

— Ну и дурак, — ответил он и вытер под носом кровь тыльной стороной ладони. — Кто тебя тогда человеком сделает? Даже нырнуть не можешь толком. Смотри, как надо…

И всё пошло, как раньше. Ничего не изменилось.

Изменилось потом, осенью.

Хорошая была осень, будто второе лето. Снова зацвели сирень и шиповник. И по-летнему летали бабочки над зарослями, где мы играли в мушкетёров и гвардейцев. Мы с Юркой и ещё трое мальчишек были гвардейцы. На рубашках, на майках, на Юркином свитере были нашиты белые кресты. А у мушкетёров — голубые. В старину кресты нашивались на форму, чтобы спасти солдат от пуль и клинков. Но кресты ни от чего не спасали, в этом я убедился. Когда я лежал в кустах у монастырской стены, в засаде, мне на спину, повыше выреза майки, сел тяжёлый шмель.

Я не могу сказать, как я их боюсь, этих шмелей всяких, пчёл и ос. Наверно, у меня в нервах какой-то заскок. Если такая жужжащая тварь летает рядом, я обмираю. А если сядет…

Я вскочил и заорал. То есть… я понял, что сейчас это сделаю. Но на крошечный миг задержался. Потому что в засаде всё же. А в следующую секунду Юрка сказал стальным шёпотом:

— Лежи.

Он сидел надо мной метрах в двух, на кирпичном выступе за чащей сиреневых веток. Своим шёпотом он пришил меня к земле, как шпагой.

И он был прав: нельзя выдавать себя. Где-то рядом носятся на конях-велосипедах мушкетёры.

Но я же не могу! Мамочка… Шмель ходит по мне мохнатыми щекочущими лапами. Он сейчас под майку заползёт!

— Ле-жи. Молчи.

Ой… Гад ты, Юрка! Ты же знаешь, как я их не терплю! Ну, дотянись ты, паразит, своей шпагой, прогони!

Он сжалился. Деревянный клинок чиркнул меня по спине. Шмель взлетел, и я понял, что такое настоящее счастье.

Но счастье длилось несколько секунд. Я понравился шмелю. Он сделал новый заход и мохнатой градиной упал мне на ногу.

Ой! Ой, ой, ой, ой…

— Лежи, — долетел сверху зловещий приказ.

А мохнатый злодей шёл по ноге. Время от времени он останавливался и, кажется, потирал одну о другую задние лапки. И, видимо, прикидывал, как удобнее воткнуть жало.

Не надо… Юрка, скотина, ну что ты там?! Но Юрка замер — противник близко. Что делать-то? Сильно дёругать ногой нельзя: разведка мушкетёров заметит. А несильно — тогда шмель ужалит!

— Ле-жи. Не двигайся…

Но я сейчас помру. Или ещё что-нибудь хуже… Спасите…

Меня спасли мушкетёры. Они вынеслись прямо к нашей засаде, и я с радостным воем ринулся в бой.

Уж как я махал шпагой! Мушкетёры отлетали, будто мячики. А когда бой кончился, Юрка сорвал с куста шиповника большой цветок. Концом шпаги проковырял дырку на моей майке и воткнул в неё стебелёк цветка. Сказал совсем серьёзно:

— За храбрость и железную выдержку Гелий Травушкин награждается орденом Алого Шиповника.

— Ничего себе "выдержка", — проворчал Витька Соломеин, потирая локоть. — Машется, как бешеная мельница.

— Я не про это, — сказал Юрка.

…"Орден" я спрятал в карман, а дома расправил лепестки и положил цветок в свой "Журнал наблюдений".

А Юрка с того дня стал относиться ко мне иначе. Конечно, всё равно командовал и покрикивал, но уже не воспитывал специально. Ребята Юрку уважали, поэтому и на меня перестали смотреть как на полного размазню и неудачника. Иногда ещё называли Копейкиным, но это по привычке.

В школе Юрка учился на класс старше меня, но после уроков мы всегда играли вместе. И осенью, и зимой, и весной. Маме Юрка нравился, только она почему-то вздыхала, глядя на него. А тётя Вика поднимала брови и поджимала губы, когда Юрка приходил к нам во двор и гладил Дуплекса, поджидая меня. В дом он заходил редко, потому что тётю Вику тоже не жаловал. Впрочем, держался он с ней очень вежливо.

Тетя Вика говорила:

— Странный мальчик. Что-то в нём есть, но этот ужасный вид… В прежние времена таких детей называли беспризорниками. Имей в виду, Геля, раз ты с ним дружишь, значит, должен на него положительно влиять.

Но как я мог влиять на Юрку?

БРОДЯГА

Я с разбега нырнул под вагон и на коленях выбрался с другой стороны, там, где вход. Юрка сидел на штабеле старых полусгнивших шпал (сейчас такие, деревянные, уже не делают).

— Привет, — сказал я и встал с четверенек. — Ну чего ты?.. Я знаешь как бежал!

— Вижу, — усмехнулся он.