Голубинский прииск

Глядят на меня насквозь. Производственники, они понимают техническое мое превосходство, но требуют уважительности к своему большому стажу. Жаль таких разбавлять случайным людом!

Вхожу я в жарко натопленную палатку, приглядываюсь мигающими с темноты глазами. Как при входе в тюремную камеру, обвожу — нет ли знакомых. Так и есть! Вон, в углу...

— Петрович, ты здесь!

Из-под рваного барахла поднимается великан, склабится во всю ряжку.

— Это вы, Андрей Васильевич?

Готово дело! Теперь я здесь свой.

Пьем чай. У них сухари и у меня сухари. Никому не обидно.

— В Огневом начали шурфовать? — осторожно осведомляется Хромов. Чуток он к работе соседей!

— Два шурфа заложили. Ребята хорошие, молодые!

Кто-то крякает густой октавой, громыхает коротким смешком.

— И дождя не боятся?

Я смеюсь с остальными, черпаю из котла перепревший чай и бросаю Хромову:

— Гляди, как бы вас не загнали!

У Хромова глаза щурятся хищно, как в картежной игре.

— Это... Как это? — обижается он, — хлеборобов разве голубинских пришлете? Однако, они там волком воют!

— Кто кого, кто кого! — загадочно стукает словами Петрович.

Подзадорены все. Поднимается говор. Бурный, шумливый. Палатку, того и гляди, разнесут эти старые дубы.

— Я кубическую сажень земли до обеда кончал, — вразумительно гудит один, — разве мальчишкам тягаться!

— Начнут они зарко, — доказывает другой, — да, вишь ты, с пупа сорвутся!

— Так думаешь, перегоните?

— А что, — кричит мне Хромов при победном грохоте всей палатки, — идет на соревнование!

* * *

Кончается следующий день, когда я попадаю на Чару.

Широкой дорогой выкатывается она из гор. От дождей разлилась, пожелтела, бурлит. Орлик гнет к воде свои острые уши, пробует реку ногой и, решив, должно быть, что брод — пустяки, идет к заречному берегу.

Ненадежная переправа. Но руслу разбросаны, как шары, большие гальки. Нет здесь твердой опоры для ног. Копыта соскальзывают с валунов, лошадь суется нырками, может упасть. Хорошо, что вода не дошла до опасного уровня.

На Чаре совсем пустыня. Во всей огромной тайге здесь живет единственный человек Василий Иванович. Меня он знает. Еще зимой приезжал на главный стан, и я доставал ему пороху и патронов.

Он давно зазывает меня к себе. Патриот своей Чары, воскресить мечтает заброшенный прииск, когда-то гремевший по всей округе. 20 лет проработал на нем Василий Иванович.

«Где он живет? — раздумываю я, вспоминая приметы дороги и пуская коня вдоль реки. — Орлик, ты не знаешь? Разве ответит!» Поймал на ходу цветок пырея и долго жует его, перезванивая удилами...

Впереди я как будто вижу постройки. Размашистой рысью торопится к отдыху конь, легко перемахивая колоды.

Ну, и дом у Василия Ивановича! Фанерный ящик, наполовину зарытый в землю. Рядом река, горы кругом. И высокие и пониже. Синие гряды тайги на горизонте — для одного человека уж слишком просторно!

Вечер я провожу в его каморке.

Сидим мы за столиком. Горит привезенная мною свеча. За окошком извечный грохот реки, и по крыше стучит однотонный холодный дождь.

Поужинали. В печке мерцает огонь. Тянет смолистым дымком — ароматом леса. По стенкам висят портрет Ильича, веера глухариных крыльев и старинные солдатские фотографии.

Редко кто заезжает сюда. Поэтому сейчас Василий Иванович отводит душу и рассказывает мне о былом.

Память на прошлое так же крепка у него, как сохранны зубы, как густы серебряные, аккуратно, по случаю гостя, причесанные волосы. В глазах старика степенная строгость. А лапки морщин на висках как бы ручаются долгими годами за правдивость воспоминаний.

О далеких и диких верховьях Чары рассказывает он. О том, как искали бергалы в горах Золотую чашу. Красной и синею яшмой, будто бы, выстлано дно у чаши и жилками золота окованы ее камни. О скале из белого кварца на Полуденном водопаде. С золотыми звездами самородков эта скала. Но кто к ней отыщет теперь дорогу?

Об исчезнувших россыпях и о фарте, с ума сводившем людей, повествует старик, и о злой и безвестной гибели в трущобах леса.

Под говор рассказов дремлет на печке старуха-жена и сын, 14-летний Алешка, раскинулся в крепком сне на оленьей шкуре.

— Уж раз подошло, — торжественно говорит Василии Иванович, — расскажу тебе про максимовский шурф...

И выжидает, строго глядя немигающими глазами.

— Говорила это старая женщина. Быта она дочерью здешнего смотрителя. Почему, Иваныч, ты шурф не поищешь на Чаре? — спрашивает раз меня. — Да как же его, отвечаю, найти? — А как? По приметам! И открыла. Ребенком была, когда повел ее как-то отец с сестрою в тайгу. Приходят к шурфу. Лес кругом густейший, и над самым шурфом стоит кедр громадный. И прорублена у него кора затеской. Две четверти по длине и одна в ширину. Вот, дети, — говорит им отец, — это наследство наше! Большое в этой земле богатство скрыто. Вырастете — добывайте. Ну, не пришлось. Услышал я эти слова — даже затрясся. А могла бы ты, старая, показать дорогу? — И, батюшка, отвечает, да тогда я совсем девчонкой была! И тайгу с тех пор позабыла, и глаза теперь не видят... Вот история какая, Васильевич!

Старик выколачивает трубку, раскрывает кисет.