Голубица в орлином гнезде

– Милая племянница, – сказал мейстер Сорель, любуюсь на серьезное и сосредоточенное выражение лиц будущих рыцарей. – Ты счастлива в своих сыновьях! Одного только иногда я побаиваюсь: не слишком ли уж они живут вне нашего действительного мира?

– Ах, дорогой дядюшка, если бы было иначе, как бы они могли противиться всем соблазнам?

– Так-то так, мое дитя. Но что будет тогда, как они узнают, сколько других людей на свете смотрят так легко на то, что сами они считают святыней?

– Знаю, им предстоит много испытаний, особенно для Эббо, – сказала Христина. – Но я помню, как сердце мое истекало кровью, когда бабушка их старалась вкоренить в них свои понятия. Надеюсь, что доброе дело совершится для них вполне. Уже одно это подчинение императору, которое было так ненавистно для Эббо, теперь ему легко в приятно, потому что он сам проникся благоговением к императору.

Христина говорила правду: если мысль о том, что он будет последним действительным свободным владельцем Адлерштейна, подчас тяготила Эббо, с другой стороны он быль поражен величием двух государей, которых он делался ленником, и он понимал, что это подчинение, в сущности лишавшее его только свободы относительно отрицательной, становило его в соотношение с цивилизованным миром, открывало дорогу к славе и истинной чести.

Таким образом, обычные формальности были исполнены молодыми баронами и, одетые в официальные рыцарские костюмы, они участвовали уже на другом пиру, где Эббо чувствовал себя гораздо свободнее, чем на предыдущем.

Некоторые из собеседников показались ему не менее грубыми и невежественными, чем Шнейдерлейн, но никто из них не осмеивал его манер, и Эббо слушал разговоры о войне и политике, которые его интересовали гораздо более россказней молодых баронов, с которыми он обедал накануне.

Когда двор уехал из Ульма, большинство дворян поспешило уехать в свои замки, и все в городе вошло в свою обычную колею. Фридель хотел доказать, что новые почести ничем не изменили его прежних привычек, сидел и рисовал на дереве.

Эббо изучал новый экземпляр Вергилия, а мать их вышивала ковер для адлерштейнской часовни. Все трое поместились в мастерской мейстера Годфрида – старик очень любил это.

Годфрида вызвали зачем-то из мастерской. Вдруг дверь медленно отворилась, и послышался голос, заставивший близнецов вздрогнуть, – они поспешно встали.

– Да, конечно, мейстер Сорель, – говорил голос, – я желаю видеть эти мастерские произведения. – Э, да что же это у вас здесь вместо изваяний? Да это наши два новых рыцаря! – и Максимилиан, одетый, как простой рыцарь, вошел в мастерскую в сопровождении мейстера Годфрида и сэра Казимира Адлерштейн-Вильдшлосского.

Христине очень хотелось как-нибудь ускользнуть из комнаты, но король, со шляпой в руке, стоял уже перед ней и вежливо поклонился.

– Баронесса Адлерштейнская, если не ошибаюсь, – сказал он. – Приветствую вас, баронесса, и благодарю от имени императора за то, что воспитали для нас двух верных подданных.

– Дай Бог, чтобы на удалось когда-нибудь доказать вам это, ваше величество, – отвечала Христина.

– Не только честных сердцем, – прибавил Максимилиан, – но и образованных, что бывает не часто между нашей немецкой молодежью. Какую книгу ты читаешь, юный рыцарь? Вергилий?.. так ты читаешь по-латыни? – прибавил король, переводя сам свой вопрос на язык мантуанского лебедя.

– Не настолько хорошо, насколько мы бы хотели, ваше величество, – отвечал Эббо. – До приезда в Ульм у нас не было другого учителя, кроме матери.

– Ну, об этом не беспокойся, мой молодой барон; знаешь ли, глупые учителя считали меня до десятилетнего возраста до того тупым, что говорили, будто я не способен ничему учиться. А что делает тут твой Менех? Рисует на дереве?.. Вот как! Да он искусный художник, этот молодой рыцарь!

– Ваше величество! Фридмунд очень внимателен к своему старому дяде, – сказал мейстер Годфрид. – Глаза начинают мне изменять, так он мне помогает своими.

– От души поздравляю тебя, мой юный друг! – сказал Максимилиан. – Ты обладаешь редким даром. В один день я могу сделать сто рыцарей, но только Бог творит художников.

Максимилиан говорил искренно. У него была истинная страсть к искусству и к изящной словесности.

В то время он занят был любопытной автобиографией: Der weisse Konig (Белый король), которая впоследствии занимала почти все свободное время его жизни. Он диктовал ее своему старому учителю чистописания, Маркусу Зауервейну. Он в то время уже изобразил своего отца как старого белого короля, и самого себя, как молодого белого короля в целой серии рисунков на дереве, какими иллюстрировал главный рассказ о единственном романе в своей жизни, своем непродолжительном и счастливом супружестве с Марией Бургундской.

Максимилиан продолжал разговаривать с мейстером Годфридом о разных таинствах граверного искусства, передавая ему планы различных сцен, в которых предполагал себя изобразить.