Голубица в орлином гнезде

Две телеги прошли благополучно, но третья глубоко завязла в песке и опрокинулась от усилий лошадей. В ту же минуту на путешественников напала вооруженная шайка, засевшая в кустарниках. Христина могла видеть только, как лошади становятся на дыбы, люди выскакивают из реки. Вдруг из-за звона оружия и боевых криков, Христине слышится знакомый голос: «Орел и Шлем!». Шлемы Эббо и Фриделя блестят на солнце: близнецы опередили свой отряд; но Коппель, вооруженный своим тяжелым топором, тотчас же догнал их, широкоплечий Гейнц следует по их пятам. Новая свалка, и теперешние победители побеждены! Беглецы кинулись к шлангенвальдским лесам! Слава вам, храбрые адлерштейнские близнецы, вы благородно сражались перед глазами своей матери! Который это из вас показывает пальцем место, где удобно проехать людям, старающимся поднять телегу? Который разговаривает с одним из путешественников, по-видимому горожанином? Слава Всевышнему! Сыновья Христины – достойные рыцари, и они вышли из боя здравыми и невредимыми.

Четверть часа спустя быстрые шаги послышались по тропинке, и появилось лицо Фриделя, улыбающееся из-под шлема.

Обе корпорации согласились построить мост и разделить с бароном пошлину за земли и материалы, но они предпочли план, который простирал насыпь на берег Шлангенвальда, и предложили написать графу, приглашая его присоединиться к этому предприятию и пользоваться долей с барыша. Эббо не имел никакой возможности возражать, хотя был раздосадован оборотом, который приняло дело, и был вынужден подписать свое имя под письмом, вместе с прочими членами общества. Письмо это было отнесено к графу городскими герольдами, и все сговорились собраться в ратуше в день их возвращения.

– Почтенные вельможи, – сказали они, – граф фон Шлангенвальд не вручил мне никакого письма в ответ на ваше.

– Не поручил ли он передать что на словах?

– Да, ваша милость; но этого не следует повторять в вашем почтенном собрании.

По требованию же собрания, один из герольдов повел следующую речь:

– Граф разгневался, – сказал он. – Словно эти собаки, выразился он, говоря о ваших милостях, – были ему равные. Затем он начал насмехаться над почерком писца, герра Эндрихсона, и призвал своего капеллана, чтобы тот прочел послание; но едва успел духовник прочесть три строки, как граф начал произносить брань по поводу брода. «Ничто, – сказал он, – не может его заставить соорудить мост! Это низкий предлог, – добавил он, – чтобы лишить его всех прав на доход с воды».

– Но не принял ли он в соображение, – сказал Эббо, – того, что если он не уступит верхнего берега, то мы построим мост до низовой части реки, там, где мне принадлежат оба берега?

– Это обстоятельство кажется было им замечено, – сказал один из послов.

– Так что же он вам ответил? Повторите его слова! – сказал Эббо, понижая и сдерживая голос, что часто придавало вид терпения его гневу.

– Он сказал… да простит мне господин эти слова, он сказал: «Скажи этому Адлерштейнскому выродку, чтобы он лучше сидел не своем седле, не мешался бы в дела тех, которые выше его; и что если он коснется до камушка Браунвассера, то покается в том! И пусть его сограждане, до присоединения их к нему, сперва уверятся в законности его прав».

– Его право очевидно, – сказал мейстер Годфрид. – На это есть многие доказательства; а императорская грамота есть титул сам по себе… Слова графа – ни что иное, как хвастовство и попытка посеять раздор между бароном и городом.

– Я сам так же понял, господин бургомистр, и в том смысле отвечал, но… извините, если а все выскажу… граф посмеялся надо мной, и добавил:

– А просил ли барон у императора свидетельства о смерти его отца?

– Это опять гнусность! – сказал мейстер Годфрид, между тем, как племянники его переглядывались в изумлении. – Смерть его отца доказана очевидцем, которым мы еще можешь располагать… не так ли, господин барон?

– Да, – отвечал Эббо, – и он в настоящее время в Адлерштейне. Это Гейнрих Бауерман, прозванный Шнейдерлейном, единственный ландскнехт, спасшийся от убийства. Он часто рассказывал нам о последних минутах моего отца, задохшегося от крови, истекавшей из глубокой раны в груди; ему-то он поручил передать свою последнюю волю нашей матери.

– Было ли его тело вам возвращено? – спросил осторожный советник Ульрих.

– Нет, – сказал Эббо. – Все наши союзники умерли; и когда монах явился требовать их останки, ему отвечали, что неприятель их унес, и что даже голова моего деда была послана в сейм.

Все собрание единодушно подумало, что граф хочет воспользоваться отсутствием ясных доказательств убийства, случившегося восемнадцать лет назад, и посеять раздор между союзниками; очевидно было, что никакое другое место, кроме Спорного Брода, не достигло бы предполагаемой цели.