Голубка

Танцуем, крутим приемник, слушаем лекции о международных делах и отбрыкиваемся от унылого, однообразного и пресного, как капуста, политрука Цицикина. Он не «цикает» на нас (мальчики большие и грамотные), но изводит поручениями и проповедями.

Бежим от него в тайгу, он за нами не следует, боится мошки. Возвращаемся — ничуть не легче. Докладчик из центра вводит нас в тонкости международных дел. Сидим до конца только из уважения к герою-докладчику, проделавшему длинный путь по тайге.

Самодействуем под гитару в лунные ночи. Без луны тоже светло. Почти ленинградские белые ночи.

Дружу с Юрочкой Николаевичем, бригадиром. Он заботится обо всех, как добрый родственник, ссужает деньги, хоть сам частенько кладет зубы на полку (тогда его выручают сердобольные девчонки-штукатуры).

Юрочка Николаевич из Энгельса, электромонтажник, спортсмен, застенчив — на удивление!

Копается во внутренностях приемника, делает большой рупор, и мы кричим в него, оглушая тайгу. Крику, как в столице, это тоже разнообразит нашу жизнь.

К Юрочке Николаевичу бегут в любое время суток. Посоветоваться, занять трешку, исправить фонарь у транспортера. Он пыхтит, но делает. Все делает. Медали нужно давать таким людям «за доброту и чуткость».

Знаешь, есть люди, след от которых остается в душе, как светлая линия частицы на фотобумаге.

Сами они даже не подозревают, какие они хорошие. Таков он, да ты дальше все про него знаешь. Он и в Ярске не изменился.

Без задорных звонких песен
Мир как гроб: угрюм и тесен!
Наш призыв к поющим всем:
В клуб скорее!
Ровно в семь!
Будет пенье молодежных песен!
(В том числе таежных.)
Непоющий может слушать,
Навострив антенной уши.

Это мы с Юрочкой Николаевичем сочиняли. Политрук Цицикин объявление снял и грозился отнести «гроб» в партком, говоря, что так писать про мир аполитично!

Но этот беспросветный политрук жизни нам почти не портит: мы его не замечаем.

Живется легко, весело.

Собираем тридцатидвухметровые опоры-мачты. Сперва готовим «кителаж» (такелаж в произношении Цицикина), делаем «ноги», к ним приделываем туловища, оголовки и, наконец, траверзы. Поднимаем мачту за тросы двумя тракторами, добровольцы лезут на опору, отвязывают и сбрасывают трос вниз. Наверху покачивает, видны дали и близи, зубчатая щетка тайги на далеких склонах.

Кругом всевозможная ягода: малина, смородина, черника, костяника и все остальные «ики».

Возвращаемся с работы измазанные, как сто чертей, но бодрые, как мартовские поросята.

Иногда приходят в гости рабочие химлесхоза, «вздымщики», сборщики живицы. Ее собирают на соснах, прорезая канавки, как на каучуковых деревьях. Вздымщики говорят, что в округе объявился Михаил Ваныч.

Ужин готовим на костре. Нежные, чистые, неяркие тона закатов.

По субботам тракторист рассказывает нам восточные сказки. В воскресенье отправляемся за продуктами на подстанцию, едем на железных санях, запряженных трактором, а сами блаженствуем. Вот так русские цари в древние времена выезжали на санях летом в торжественные дни.

Дачничаем.

Черные от солнца и железа.

Работа аккордно-прогрессивная. Сделаешь в срок, получишь куш, не сделаешь — шиш!

Нам нужно первое, работаем, аж потрескивают позвонки.

Слышу ту музыку труда, о которой говорил Горький. Люблю лазать на опору. Наловчился, как обезьяна. Дух наверху захватывает, высоко, светло, покачивает, как на мачте корабля.

На этом таежная жизнь моя обрывается. Чуркин вызывает в Ярск и предлагает взяться за «Корчеватель».

Чувствую себя в чем-то виноватым, прощаюсь с товарищами. Трассу они сдадут без меня. И вот «Корчевателя» нет, лэповцы кто где, а я один. Сколько я знал хороших ребят, которым тут, как говорится, «не показалось»; они уехали. Так же, как сейчас уезжаю я.

У меня одна просьба: не сердись, не обижайся, если тебе что-нибудь здесь в письме придется не по душе. Я больше не смогу ничего сказать. Никогда не приходилось так много говорить о себе, а может, с самим собой. Твой Леша Жуховец».

Женя прочла и отложила последний листок. Потом она долго лежала, глядя в потолок. Но будто слышала рядом голос больного, сломленного человека.

Он был слаб, Леша Жуховец, наверное, слабее ее и многих, а ведь именно он обладал всеми нужными качествами для того, чтобы бороться и побеждать. Еще тогда, на свадьбе, Чуркин резко осудил его за стихийность, за невыдержанность. Это было в нем. В том, как он жил, таился какой-то главный человеческий просчет. Вот об этом она думала. Он жил, наверное, одиноко, он был не прав, когда воображал себя борцом-одиночкой, которого никто не может понять. Он будет дальше терпеть поражения, и никогда он себя не найдет.

Да и просто мужчины не имеют права уезжать, когда женщины остаются, подумала она. Нельзя бросать своих...

Она жалела, что не сможет по-товарищески, по-мужски сказать ему несколько хороших, нужных слов. Может быть, услышав их, он не бежал бы так быстро и отчаянно.

КНИГА ВТОРАЯ