Голубка. Три истории и одно наблюдение. Контрабас

После чего она снова запустила машину; загудела игла, а Ионатану показалось, что его больше не существует. Хотя он еще видел мадам Топель, сидевшую за швейной машиной на расстоянии протянутой руки от него, видел ее темно-каштановую голову и перламутровые очки, видел ее быстро орудующий толстый палец и стремительную иглу, ведущую шов на подоле красной юбки… и видел расплывающуюся на заднем плане сумятицу универмага… но он вдруг перестал воспринимать себя самого как часть окружающего мира, несколько секунд ему казалось, что он стоит где-то вне этого мира, далеко-далеко, и рассматривает его в перевернутый бинокль. У него снова, как утром, закружилась голова, и он зашатался. Он сделал шаг в сторону, повернулся, и пошел к выходу. Физическое перемещение в пространстве вернуло его в мир, эффект перевернутого бинокля исчез. Но внутри его все продолжало ходить ходуном.

В отделе канцелярских товаров он купил ролик скотча. Он заклеил скотчем прореху на своих штанах, чтобы треугольный лоскут не трепыхался больше при каждом его шаге. Затем он вернулся на работу.

Вторую половину дня он провел в состоянии горя и ярости. Он стоял перед банком, на верхней ступени, очень близко к колонне, но не опираясь на нее, ибо не желал поддаваться своей слабости. Да он и не мог бы опереться на колонну, ведь чтобы проделать это незаметно, нужно завести обе руки за спину, а это никак не выходило, потому что левая рука должна была оставаться опущенной вдоль бедра, чтобы скрыть заклеенное скотчем место. Вместо этого, чтобы сохранить равновесие, ему пришлось широко расставить ноги, то есть принять ненавистную позу молодых глупых парней, и он заметил, что позвоночник при этом выгибался, а шея, которую он привык держать высоко и свободно, западала между плечами, а вместе с ней голова и фуражка, а это, в свою очередь, автоматически приводило к тому, что взгляд из-под нависшего козырька становился злобным и подозрительным и лицо приобретало то самое угрюмое выражение, которое он так презирал у других охранников. Он казался себе калекой, карикатурой на охранника, искаженным изображением самого себя. Он ненавидел себя в эти часы. Он готов был вылезти из кожи от бешеной ненависти к самому себе, буквально вылезти из собственной кожи, потому что у него теперь чесалось все тело, и он не мог больше потереться о собственную одежду, так как кожа из каждой поры источала пот, и одежда липла к ней как вторая кожа. А там, где одежда не липла, где еще оставалось немного воздуха между кожей и одеждой: на икрах, под мышками, в желобке над ключицей… именно здесь, где чесалось воистину невыносимо, потому что пот скатывался по этому желобку крупными щекочущими каплями, – именно здесь он не хотел чесаться, нет, он не хотел доставлять себе это доступное маленькое облегчение, так как оно не изменило бы общего состояния его огромного горя, но только сделало бы его еще более явным и смехотворным. Теперь он хотел страдать. Чем больше, тем лучше. Страдание его устраивало, оно оправдывало и усиливало его ненависть и ярость, а ярость и ненависть в свою очередь усиливали страдание, потому что они все больше волновали его кровь и выдавливали все новые волны пота из пор его кожи. Лицо было залито влагой, с подбородка и волос на затылке капало, рант фуражки резал вздувшийся лоб. Но ни за что на свете он не снял бы фуражку, даже на самый короткий момент. Она должна была оставаться на голове, как крышка на паровом котле, железным обручем сжимать виски, пока голова не лопнет. Он не хотел делать ничего, чтобы облегчить свои страдания. Он стоял совершенно неподвижно, час за часом. Он только замечал, что его позвоночник все больше искривляется, плечи, шея и голова опускаются все ниже и ниже, тело принимает все более согбенное, омерзительное положение.